кое-что еще. Эдвард ушел, потому что хотел защитить тебя. Он думал, если его здесь не будет, чтобы рассказать об увиденном, ты никогда не узнаешь.

Здоровая рука Кары обвивается вокруг моей шеи.

– Мама, – шепчет она, – мне надо…

Раздается стук в дверь, и помощник шерифа объявляет, что суд готов возобновить заседание.

– Кара, ты все еще хочешь стать законным опекуном своего отца? – спрашивает Циркония.

Дочь отстраняется от меня.

– Да.

– Тогда мне нужно, чтобы ты снова включилась в игру, – без обиняков заявляет Циркония. – Мне нужно убедить суд, что ты достаточно взрослая, чтобы любить отца, несмотря ни на что. Не важно, что он изменял твоей матери; или ему придется менять подгузник каждые три часа, или он проведет следующее десятилетие в заведении длительного ухода.

Я касаюсь руки дочери:

– Ты действительно этого хочешь, Кара? Могут пройти годы, прежде чем он поправится. А возможно, он никогда не выздоровеет. Я знаю, твой отец хотел бы, чтобы ты поступила в колледж, нашла работу, завела семью и была счастлива. У тебя вся жизнь впереди.

Она поднимает подбородок – в глазах все еще блестят слезы.

– У него впереди тоже целая жизнь, – говорит она.

Я сказала Цирконии и Каре, что зайду в уборную, прежде чем вернуться в зал, чтобы послушать показания дочери, но вместо этого выхожу из двойных дверей здания суда и сворачиваю налево на парковку. Двадцать минут езды до Мемориальной больницы Бересфорда, и я поднимаюсь на лифте в отделение интенсивной терапии.

Люк по-прежнему лежит неподвижно, я не вижу никаких изменений в его состоянии, если не считать цветущего синяка вокруг иглы капельницы, который сменил цвет с пурпурного на пятнистую охру.

Я придвигаю стул и смотрю на бывшего мужа.

Когда Люк вышел из леса – до появления репортеров и восхождения на орбиту славы, – я сделала все возможное, чтобы помочь ему вернуться в человеческий мир. Я позволяла ему спать по тридцать часов кряду, готовила любимые блюда, соскребала со спины въевшуюся в кожу грязь. Я думала, если притвориться, что жизнь вернулась в нормальное русло, Люк и сам поверит в это.

Поэтому я таскала его с собой по делам. Мы ездили забирать Кару из школы и в банк, где он ждал меня, пока я пользовалась банкоматом. Я брала его с собой на почту и на заправку.

Я замечала, что к Люку тянутся женщины. Даже когда он дремал в машине около химчистки, кто-то рассматривал его через окно. В школе, куда ходила Кара, незнакомые дамы в семейных автомобилях сигналили, пока он не начинал махать им рукой. Я смеялась над ним. «Ты неотразим, – говорила я. – Не забудь обо мне, когда обзаведешься гаремом».

Тогда я еще не знала, что стала пророком. Я думала: да кто из всех этих любезничающих дам станет мириться с тем, что я наблюдаю за закрытыми дверями? Без тошноты он мог есть только простые злаки, манку и овсянку, выключал термостат на ночь, и мы все просыпались, замерзнув до дрожи, а один раз я видела, как он метил периметр заднего двора.

Однажды мы пошли в магазин за продуктами. В овощном отделе к Люку подошла женщина с двумя дынями и спросила, какая, на его взгляд, поспелее. Я смотрела, как он улыбается и наклоняется к дыням, а его длинные волосы падают вперед, закрывая завесой лицо. Когда он взял дыню из правой руки женщины, та чуть не упала в обморок.

В другом проходе женщина, везущая малыша в тележке с продуктами, попросила Люка достать для нее коробку с верхней полки. Люк подчинился, вытянувшись во весь рост и расправив плечи, чтобы достать крем для зубных протезов. Я совершенно уверена, что дама не собиралась его покупать. Тогда меня даже забавляло наблюдать, как незнакомок притягивает к моему мужу словно магнитом. Я предположила, что все дело в его мускулистом телосложении, пышной гриве волос или в каком-то волчьем феромоне. «Они чувствуют, что я могу их защитить, – совершенно серьезно объяснял Люк. – Поэтому их и тянет ко мне».

Но рядом с полками, где продавалась парфюмерия, Люк чуть не упал – настолько его ошеломила и вывела из равновесия волна ароматов, которые просачивались сквозь упаковку и атаковали обоняние.

– Все в порядке, – утешила я, помогла ему выпрямиться и отвела в безопасное место рядом с кукурузными хлопьями.

– Поверить не могу, – произнес он, уткнувшись мне в плечо. – Я могу убить оленя голыми руками, но пена для ванны стала моим криптонитом.

– Со временем все изменится, – пообещала я.

– Джорджи, – сказал Люк, – обещай мне, что останешься прежней.

А сейчас я смотрю на Люка, чья кожа превратилась в восковую оболочку. Его глаза закрыты, а рот безвольно обвис вокруг трубки, которая за него дышит. Бог, низвергнутый обратно в смертную жизнь.

Я тянусь к его руке. Пальцы ватные, а кожа сухая, как осенние листья. Мне приходится самой сжать его руку вокруг своей и поднести к щеке.

– Сукин ты сын, – говорю я.

Люк

Только одно существо могло оторвать меня от волчьей семьи, и это человек. Сегодня вмешательство человека пришло в виде репортера из «Юнион лидер» в сопровождении фотографа. По мере того как посетители приходили в Редмонд и находили там меня живущим со стаей, рос ажиотаж, а вместе с ним росло и число туристов, приезжавших посмотреть на меня своими глазами. Каким-то образом об этом стало известно крупнейшей газете в Нью-Гэмпшире.

От меня не ускользнула ирония: ведь именно так мы познакомились с Джорджи. Однажды я уже оставил волков ради нее. Теперь мне снова придется покинуть их из-за репортера. С каждым днем их становилось все больше – некоторые приходили с телекамерами, – и все они жаждали получить интервью у человека, которому довелось пожить в дикой стае. Кладен, Сиквла и Вазоли в последнее время стали пугливыми и раздражительными – и не без причины. Волки могли отчетливо читать сигналы, посылаемые этими людьми: они жадные и эгоистичные и чего-то хотят от меня. В дикой природе с любым этим репортером обошлись бы как с незваным хищником: стая накинулась бы на него, защищая собрата.

Но такая преданность семье простиралась в обе стороны, и я знал, что не могу допустить, чтобы привычное течение жизни волков нарушалось из-за меня. Поэтому я оставил вольер, и на меня тут же обрушился град вопросов и вспышки фотоаппарата.

«Вы действительно жили в дикой природе?»

«Чем вы питались?»

«Вам было страшно?»

«Как вы пережили канадскую зиму?»

«Что заставило вас вернуться?»

Именно последний вопрос сломил меня, потому что я больше не принадлежал этому миру. И хотя,