Джо предупреждал, что Циркония Нотч попытается вывести меня из себя, попытается выставить человеком, способным на убийство. Я делаю глубокий вдох, пытаясь сдержать приливающий к лицу гнев.

– Вы ничего не знаете о моих отношениях с отцом.

– Напротив, Эдвард. Я прекрасно знаю, что ваши действия после возвращения продиктованы злостью и обидой.

– Это не так…

– Я знаю, что вы злитесь из-за того, что отец вычеркнул ваше имя из страхового полиса. Я знаю, что вы злитесь, потому что отец не стал искать вас после ухода из дома. Вы злитесь, потому что у вашей сестры были такие отношения с отцом, о которых вы до сих пор мечтаете…

Я чувствую, как на шее пульсирует вена.

– Вы ошибаетесь.

– Признайтесь: вы руководствуетесь не любовью. Вами движет ненависть. – (Я качаю головой.) – Вы ненавидите отца за то, что он отвернулся от вас, когда узнал, что вы гей. Вы ненавидели его настолько сильно, что разрушили свою семью…

– Он первый разрушил ее! – вырывается у меня. – Ладно. Я действительно ненавидел отца. Но я не признавался ему, что гей. У меня просто не было возможности. – Я оглядываю галерею, пока взгляд не падает на застывшее лицо матери. – Когда в тот вечер я пришел в трейлер, то обнаружил, что он изменяет матери.

На время перерыва Джо загоняет меня в конференц-зал. Он уходит, чтобы принести стакан воды, которую я все равно не смогу выпить, потому что руки все еще трясутся. Именно этого я и хотел избежать.

Дверь открывается, и, к моему удивлению, в нее входит не Джо, а мать и присаживается напротив меня.

– Эдвард… – произносит она.

Одно лишь слово становится для меня холстом, где я дописываю пропущенную историю.

Мама выглядит маленькой и растерянной, но чего еще ожидать, ведь на нее вдруг обрушилось открытие, что все эти годы она себя обманывала. По меньшей мере я задолжал ей объяснение.

– Я поехал в Редмонд, чтобы рассказать отцу, но он не вышел на стук. Дверь трейлера оказалась открыта, и я вошел. Горел свет, играло радио. В комнате отца не было, и я направился в спальню.

Шесть лет спустя картина встает перед глазами так же живо, как и тогда, – сплетенные в гордиев узел серебристые тела, лужи одежды на линолеуме, те несколько секунд, которые понадобились мне, чтобы осознать, что я вижу на самом деле. Отец занимался сексом со стажеркой из колледжа по имени Спарроу, или Рен, или что-то в этом роде – с девчонкой всего на два года старше меня. Я смотрю на мать:

– Я не мог рассказать тебе. Поэтому, когда ты решила, что я вернулся домой расстроенным из-за тяжелого разговора с отцом, я позволил тебе так думать. – (Мать, все еще не проронив ни слова, скрещивает на груди руки.) – Он задолжал нам те два года, когда отсутствовал. Он должен был вернуться и стать отцом. Мужем. А вместо этого он думал и вел себя как один из его дурацких волков. Он был вожаком, а мы его стаей. Волки ведь всегда ставят семью превыше всего – сколько раз он это твердил. Но все это время он бесстыже врал. Он плевать хотел на нашу семью. Он изменял у тебя за спиной, игнорировал собственных детей. Он не был волком. Он был обычным лицемером.

Челюсть матери выглядит так, словно сделана из стекла. Будто, даже слегка повернув голову, она может разбиться вдребезги.

– Тогда почему ты уехал?

– Он умолял ничего тебе не говорить. Он сказал, что это был единичный случай, ошибка. – Я утыкаюсь взглядом в свои колени. – Я не хотел, чтобы ты или Кара страдали. Ведь ты ждала его два года, как Пенелопа Одиссея. А Кара… Ну, она всегда видела в нем героя, и я не хотел срывать с нее розовые очки. Но я знал, что не смогу лгать ради него. В конце концов я проговорюсь, и мое признание разрушит нашу семью. – Я прячу лицо в ладонях. – Поэтому я ушел, чтобы не рисковать.

– Я знала, – шепчет мать.

У меня перехватывает дыхание.

– Что?

– Я бы не смогла точно назвать девушку, с которой у него были отношения, но я догадывалась. – Она сжимает мою руку. – После того как твой отец вернулся из Канады, наши отношения испортились. Он, считай, съехал из дому, оставался ночевать в трейлере или с волками. А потом он начал нанимать этих молодых девушек, аспиранток зоологического факультета. Они смотрели на него как на Христа. Твой отец не говорил ничего определенного, но в этом и не было необходимости. Через некоторое время эти девушки перестали смотреть мне в глаза, если я случайно заезжала в Редмонд. Я могла сидеть в трейлере и ждать Люка, и вдруг на глаза попадалась чужая зубная щетка. Розовая толстовка. – Мама переводит взгляд на меня. – Если бы я знала, что ты уехал из-за этого, то сама бы отправилась за тобой в Таиланд, – признается она. – Это я должна была защищать тебя, Эдвард. А не наоборот. Прости.

Раздается тихий стук в дверь, и входит Джо. Мать бросается к нему в объятия.

– Все хорошо, детка, – говорит он, поглаживая ее по спине и волосам.

– Все это не важно, – отвечает она ему в плечо. – Это случилось вечность назад.

Она не плачет, но думаю, что это только вопрос времени. Шрамы – всего лишь карта сокровищ боли, которые похоронили слишком глубоко, чтобы помнить.

Мать и Джо сдержанны в жестах – они используют особую стенографию влюбленных, которая появляется, когда люди достаточно близки, чтобы говорить на одном языке. Мне интересно, существовало ли что-то похожее между ней и отцом, или мать всю совместную жизнь пыталась расшифровать его послания?

– Он не заслуживал тебя, – говорю я матери. – Он вообще не заслуживал никого из нас.

Она поворачивается ко мне, все еще держа за руку Джо.

– Ты хочешь дать ему умереть, Эдвард, или ты хочешь, чтобы он умер? – спрашивает она.

И я вдруг понимаю, в чем разница. Я могу убеждать себя, что стал примерным блудным сыном. Я могу до посинения доказывать, что добиваюсь исполнения желаний отца. Но если назвать лошадь уткой, у нее не вырастут перья и клюв. Можно говорить себе, что твоя семья – воплощение счастья, но правда в том, что одиночество и недовольство далеко не всегда видны на фотографиях.

Оказывается, существует очень тонкая грань между милосердием и местью.

Настолько тонкая, что, возможно, я упустил ее из виду.

Люк

Якорь, который связывал меня с человеческим миром, – моя семья – изменился. Моя маленькая девочка, которая