И этого зрелого месье она тоже здесь раньше видела.

Но сейчас отчуждение между двумя мужчинами было таким плотным и глухим, что даже она усомнилась: может быть и правда, между окнами возвели стену?

Так многие в Париже делают, называется «возможна вторая спальня».

Диптих из двух окон никак не составлялся в одну картинку.

– Я установил на твой компьютер простой кейлоггер – правда, не самый распространенный. А сам заходил только с тора.

– Вы установили на мой компьютер?!

– Да. Сразу, как только купил его для тебя.

– Купили для меня компьютер? Этот?

– Да.

Дада смотрел на этого человека, и множество мыслей одновременно разными паническими голосами кричали в его голове, словно состав рассудка с ними сошёл с рельсов. И страх: физическое ощущение движения какого-то наступающего ужасного известия, которое изменит жизнь навсегда… Он не хочет ничего знать! Не хочу, и всё.

– Я не хочу ничего знать. Что бы вы ни собирались мне сообщить, я знать этого не хочу.

– Даниэль…

Даниэль!

– Нет! – закричал он пронзительно и вскочил, лёгкий стульчик отшатнулся и опрокинулся. – Молчите! Не говорите мне больше ничего! Уходите!

– Даниэль…

– Уходи! – завопил Дада, обеими руками с расставленными в стороны костлявыми локтями заткнув уши. – Не надо мне теперь ничего говорить!

Ловец сидел, не поднимая глаз, и не шевелился.

Дама в тёмном окне увидела, как бесшумно отлетел и упал стул, как вскочивший парень с искажённым, как будто в рекламе средства от головной боли, лицом зажал уши ладонями, от чего и так всегда взлохмаченные кудлатые волосы ещё больше вздыбились. Опрокинутый бокал подкатился к краю стола, оставляя длинный след, и красное вино теперь льётся на пол. Она неодобрительно покачала головой: прямо по скатерти!

Ну, а что же второй? Она перевела взгляд на мужчину напротив юноши: задрав плечи, он оперся локтями о край стола, скрестив и свесив кисти больших рук над коленями, исподлобья поглядывает на едва не рыдающего визави.

За её спиной раздался звонок телефона, и она, чертыхнувшись, побежала отвечать.

Дада поднял стул и сел, взял замерший у края стола укатившийся бокал. Дотянувшись, отщипнул кусок хлеба, долил себе вина. Ловец молчал.

Однажды совсем незнакомый парень на остановке автобуса – они оба ещё не знали, что водители бастуют, и безмятежно сидели на узком железном сиденье под навесом, – неожиданно стал рассказывать, попивая кофе из бумажного стаканчика, до чего изменилась вся его жизнь, когда он по субботам, как бы ни хотелось поваляться и побездельничать в выходной день, стал ездить на лодочную станцию и заниматься греблей.

Парень был довольно взрослый, но из-за небольшого, какого-то очень ладного роста, ловкого кроя тела, прямых радушных плеч под сине-белым полосатым свитерком, с плоским животом и не без шика едва державшейся на макушке забавной шапочке, он казался много моложе своих сорока с лишним лет. Его тёмные, отчётливые глаза, подчеркнутые двумя длинными, одна под другой, морщинами, как с нажимом дважды подчеркивают важное место на странице, смотрели в никуда, вернее, смотрели туда, куда он сейчас плыл.

– Одному грести не то чтобы страшно – некомфортно: вечно одинокие гребцы погибают, переворачивается лодка, и всё. И найти их потом долго не могут. В команде – другое дело. Надо поэтому научиться грести в команде. Это важно.

Но у родителей в деревне он ходит по их мятно-зелёной речке и один тоже, гребёт себе в удовольствие в низеньком каноэ: иной раз не успеваешь сообразить – это рыба вспорхнула из воды перед самым твоим лицом или какая-то птица из береговых?

В итоге довольно скоро понимаешь, что каждую субботу в семь утра встаёшь и едешь не греблей вовсе заниматься, а за чувством, что живёшь. Что жив. У него это ощущение там сильнее и явственнее всего.

Мимо прошла цепочка людей, какая-то женщина сказала им:

– Автобусы сегодня бастуют, не ждите.

И парень, улыбнувшись с выражением «как это я сам не догадался!», поднялся и, пожелав Дада хорошего дня, ушёл.

Дада посмотрел, как он на ходу засовывает неиспользованный билет за отворот шапочки на затылке – как белое перышко с тёмной полосой.

Почему мозг сейчас вспомнил его? Наверное, хватался за что-то надёжное, чтобы не сползти в бездну, какую уготовил ему сидящий здесь зловещий человек.

Чувство, что он жив, сильнее всего пробирало его, когда он был с Марин. А где они – неважно.

Вот почему мозг вспомнил того месье: чтобы Дада мысленно схватился за неё.

Ловец тоже встал, подошёл к еде, на весу ловко порезал хлеб аккуратными ломтями и кружок сыра, словно резал круглый пирог. Вернулся на место и некоторое время они молча ели.

Он выпил вино медленными глотками, отодвинул за ножку бокал и положил ладони на край стола перед собой.

– Ладно. Послушай. Я ни разу не артист разговорного жанра и встречаюсь со своим психотерапевтом раз в два месяца – трудности с общением. В интернете – спокойно, а в реале – не знаю как. Так и не научился. Застенчивость бывает диагнозом.

Твоя мать позвонила мне, когда поняла, что скоро всё кончится. И я приехал. Получилось пять дней. Потом я её похоронил и прибрал тут всё. Отдал вещи, как она сказала. И почти все эти дни мы говорили о тебе. Она мне так и не захотела объяснить, почему не сообщила о твоём рождении. Но я и сам понимаю: достаточно посмотреть на меня.

После четырёх месяцев, когда я мчался к ней в Париж, если только она звала меня, она сказала, что больше не хочет. Не хочет видеться. И я больше не приезжал.

Но я это понимаю. Я всегда был странный. И даже когда был так сильно в неё влюблён, я как-то неосознанно старался сделать всё, чтобы она меня отвергла. И мне нравилось, что она живёт так далеко, а не под боком. Я не мог быть с ней ни откровенным, ни доверчивым. Не мог расслабиться, понимаешь ли. И нежные жесты, о которых я мечтал, – в действительности я не мог их сделать. Сказать, что влюблён. Уже со второй встречи я знал, что ничего не получится. Но ждал её звонков, что вот она позвонит и я поеду к ней.

После того звонка я и не поехал. Как она и велела. Больше чем на целый год я ушёл в депрессию: полностью закрылся в себе, растерял всех друзей, которых и без того, как ты, наверное, понял, было не слишком много.

Я чуть не потерял свою работу. Стал бояться контактов с людьми. Боялся выходить из дома.

Я понял, что со мной действительно и серьёзно что-то не то. У меня появились какие-то жуткие комки боли по всему телу: в животе, в горле. Никто ничего не находил, а мне хотелось кричать в голос. Я сильно похудел.

С десяти лет я знал за собой одну вину. Моя мать покончила с собой, когда мне было десять, сестре двенадцать, а близнецам – по шесть. И только когда мне исполнилось тридцать, когда случилась вся эта история и я стал лечиться от любовной тоски в виде непонятных приступов боли, отец сказал мне, что она покончила с собой после выкидыша. Или потому что устала – может, четверо детей оказалось для неё много. Не знаю. Главное, что я-то всегда думал, будто она самоубилась из-за меня. Из-за того, что я был странный и нелюдимый, неправильный.