Вперив взгляд в определённое, ограниченное прутьями с боков пространство, он тяжело вдыхал в себя воздух, отмечая сужающийся туннель сознания и чувствуя, что грудная клетка сжимается и сейчас лопнет, как это с детства случалось с ним по ночам, но вот впервые – белым днём.

Нет!

Нет.

Я вижу парк, в нём множество людей, ближе всего ко мне, сразу у дорожки, на скамейке сидит дама лет пятидесяти и пишет что-то в большой тетради на пружине, от руки.

Мимо пробегает церемония: красавица на длинных жилистых ногах, в фосфоресцирующих кроссовках, с высоко поднятым «конским хвостом» чёрных длинных волос. За ней, приноравливаясь к её ритму, офисные мужчины разной степени зимней запущенности.

Вот всех обгоняет весело бегущая молодая семья: мама, мальчик лет восьми на блестящем самокате и папа, толкающий перед собой коляску с двумя близнецами.

На дальних аллейках между огромными деревьями я вижу целые клумбы ярко одетых детишек и все возможные развлечения мирного, почти летнего вечера.

Всё это контрастное и резкое в мягких сумерках.

Всё нормально.

Ему удалось выправить дыхание, жёсткие ладони Объятельницы, сдавившие виски, разжались, и он смог вдохнуть полной грудью. Эти кусты справа и слева надо постричь – скоро совсем закроют мне тут вид. Когда-нибудь я всё равно установлю здесь калитку.

Несколько следующих дней, пытаясь переварить первую встречу с Ловцом и разговор с Марком, Дада провёл в Сети, где малодушно воспользовался «историей» своих интернет-блужданий в период болезни матери.

Он снова заходил на те же форумы, куда тогда забредал сам, снова читал несмолкающие вопли о помощи в форме вежливых вопросов и снова видел, что несчастий и растерянности перед внезапно расколовшимся на «до» и «после» миром не уменьшилось.

Слёзные истории, робкие вопросы, вежливые умолчания, застенчивый шаг в тень: я вам показался, меня нет.

Люди искали помощи в Интернете, спрашивали: как мне выжить? И даже кто-то пытался им помочь, дать рецепт, как выжить в таких-то обстоятельствах, словно на кулинарном форуме: возьмите унцию инстинкта самосохранения, добавьте столовую ложку позитивного отношения к действительности, отмерьте чайную ложку слёз, щедро, не жалея, приправьте эту смесь верой в чудо и выпекайте на огне терпения, покуда не взорвётесь.

Но и те, кто спрашивал, и те, кто раздавал невыполнимые советы, понимали, что помочь может только реальный человек рядом. И Дада снова чувствовал себя одним из них, тех тысяч незаметных, скромных, хорошо воспитанных и сдержанных людей, кто сидит по своим квартиркам один на один со своим горем и старается «держать себя в руках».

Он-то как раз всегда в своем «до» был очень даже весёлым – положение «сына учительницы» обязывало к некоторым безумствам, и он старался вовсю. И мадам Симон была достаточно сообразительна, чтобы смотреть на подвиги социализации сына сквозь педагогические пальцы.

Но когда она заболела, они, как и многие, многие другие в обстоятельствах внезапно поглотившей их трагедии, оказались в вакууме.

Почти всё время, прислушиваясь к зашторенной комнате, где дремала или молча смотрела в темноту мать, и страх и неизбежность скорой разлуки словно клубами невидимого отравляющего дыма оттуда обжигали ему лёгкие, Дада пытался понять своих друзей, свою девушку, почему они так отшатнулись от него, как будто онкология его матери была заразной болезнью.

Дикая, детская обида терзала его: ведь именно их с мамой дом всегда был открыт для них всех, прямо с его детства! Даже дни рождения некоторые из его прежних друзей праздновали у него, а уж о его днях рождения с их весёлой толкучкой до двух часов ночи и говорить нечего…

Возможно, думал Дада, они, даже если сталкиваются с такими страшными болезнями, сильнее просто потому, что их семьи – больше, а у многих семьи просто огромные. И этот страх неизбежной разлуки, и горе от бессилия существенно помочь, и просто повседневную заботу о любимом больном, о страдающем и боящемся рядом родном человеке, и все муки, и невыносимое ожидание конца, когда страшно каждое утро заходить в безмолвную комнату, и вечера у постели умирающего, когда не знаешь, что говорить, и ночи – в больших семьях всё это есть, найдётся, с кем разделить.

Вроде как «дежурить» по очереди: сходить с ума по очереди. Бояться по очереди или всем вместе. По очереди плакать и утешать. По очереди самому умирать от жалости и сострадания. По очереди помогать и прощаться…

Или всем вместе.

Но у Дада вся его семья была – они с мамой.

И она – половина его семьи – была смертельно больна.

Но разделить с ним это никого не нашлось: это ведь и правда не деньрожденный торт и не бутылка шампанского. Может быть, в силу его выявившейся малой ценности для друзей, а может, в силу инстинкта самосохранения, заставляющего здоровых животных бросать животных больных, но факт оставался фактом: за три года болезни матери он стал абсолютным невротиком и изгоем.

Я не знал, что собираюсь делать. Я не знал, чего я жду.

После её смерти в ставшей параллельной реальности находились давно брошенный университет, эпизодические поиски работы, жизнь на пособие, немного наличных, оставленных матерью, и спасительная мысль в подсознании, что всегда можно взять жильца – сдать комнату… или даже сдать всю квартиру! А самому переехать в какую-нибудь семиметровую мансарду с общим туалетом на этаже в самом дешёвом районе или вообще в пригороде… Плюс терпимость к джанк-фуду, наплевательство в целом на всё, – вместе всё это совершенно парализовало его волю и надёжно ограждало от любых действий.

Дада вполне всерьёз размышлял, а не фейк ли он сам? И ответ из бездны его депрессии был положительным.

Что люди на самом деле знают о своих родителях?

На самом деле?

Ничего.

Кроме анкетных данных (возраст, место рождения, профессия, наличие детей) да нескольких привычек, особенно радующих (вкусная стряпня, игра в скрэббл) или особо раздражающих (зубочистка после обеда, храп), ничего никто о них не знает.

– Почему я не спросил тебя «почему ты одна»? Почему выбрала одиночество? Или оно выбрало тебя? Положим, я знаю, что бы ты ответила: «Я не одна – у меня есть ты». Так отвечают своим детям все матери-одиночки. Но ведь и меня ты родила только в сорок лет. А что с тобой было до? Где ты была, милая моя, когда меня не было?

А теперь не спросишь. Поздно. Всё.

И он принимался снова кусать и растягивать зубами рукава вытянутой фуфайки, чтобы не орать и не курить.

Больше всего не хотелось выходить из дома. Читать только подробности из жизни покончивших с собой знаменитостей, благо, множество крутейших людей, узнав, что у них рак, в одночасье решались уйти, не пускаясь в слюнявые самообманы про пятилетнюю выживаемость. Ещё он искал и находил истории покончивших с собой после смерти матери. В итоге стал абсолютным фанатом Маккуина, однажды зависнув на его сайте на полночи.