Четвертый не знал, что и думать.

Время близилось к полуночи.

В углах то и дело вспыхивали драки, но они ничем не кончались. Ножи никто не доставал. Чаще всего после драки обидчик угощал обиженного вином, и дело кончалось очень мирно, а многие просто обнимались и давали клятвенные обещания прийти друг к другу в гости. В ходу были карточки и записные книжки с адресами обиженных – когда прийти, в какой день, что принести и что прочитать в ответ. Поэта обнимали, хлопали по плечу, дергали за ухо, предлагали напечатать книгу, целовали взасос, принимали не за того и удивлялись, что у него нет записной книжки. Потом узнали, что нет даже адреса, удивились, но приглашать не перестали.

Под конец Четвертый прочитал несколько своих коротких стихотворений. Никто не обратил на него особого внимания.

После этого народ приступил к возлияниям. Дом оказался огромным, над залом кто-то жил, а под залом был огромнейший винный погреб, где наливали всем, и никто уже не обижался на то, что его процитировали неправильно.

Под утро, на лестнице, с бокалом в руке, какой-то молодой влиятельный автор объяснял поэту, вышедшему отдохнуть от шума:

– Мы бы с удовольствием приняли вас в наше содружество, но тут есть такой момент… Пишете ли вы в рифму?

– Иногда да… – растерянно сказал поэт, не понимая, какой от этого прок.

– Мы пишем только в рифму! – воодушевился автор, помахивая бокалом. – Пора бы перейти от разорванных строчек древнего канона, обкатанных десятками тысяч сказителей, к настоящей словесной магии!

Поэт от неожиданности вздрогнул.

– Да, ма-ги-я! – продолжал автор. – От сказителей до наших дней, от старинных описаний и живых картин до прекрасных поэм о любимой – все должно быть точно, прочно и неканонично! Вводя слушателя в транс, мы переворачиваем мир, как это делают маги! Кстати, вы, надеюсь, не донесете на меня? Нет?

Четвертый только плечами пожал, вспоминая императорскую гвардию. – Нет. Зачем?

– Ну ладно. В общем, и это неважно. Любители разорванной строки понимают, что она скоро отойдет в прошлое. Рифма – будущее поэзии! Но не всякая. Ведь рифма должна быть чеканной, точной, словом – настоящей! Ну вот, как эта…

И он продекламировал:

– А она меня целует, говорит, что любит,

и ночами обнимает,

к сердцу прижимает,

а я мучаюсь от боли

со своей любовью…[7]

Поэт слушал его в священном ужасе.

– Но позвольте… – несмело перебил он. – Ведь «боли» и «любовью» – рифма не точная. Да и звучит она так себе…

– Да, конечно! – не смутился автор. – Наше искусство совершенствуется с каждым годом. Скоро оно зайдет в тупик. Кстати, там еще осталось вино…

И он удалился в сторону, где уже слышался радостный стук глиняных кружек, а поэт выглянул в окно, вдыхая свежий воздух, и решил, что ему пора.

Тем более что дорогой друг вчера сидел и чистил два старых кинжала, опасаясь гостей из столицы. А стихи он сам давно придумал по дороге, в дороге пишется на редкость хорошо.

Ночью ему снился какой-то бледный человек с раскосыми глазами необычного цвета, рассказывал странные и страшные истории.

Четвертый отмахивался.

На улице трубили в рожок и кричали. Паланкин протолкался через огромный затор, и охрана размахивала тяжелыми футлярами свитков, попадая по головам и разгоняя зевак, пришедших посмотреть на выступление бродячих актеров. Таскат и сам бы остался, но надо было ехать в любимый театр Его священного величества, смотреть очередное представление. На представление собиралась вся просвещенная общественность: те, кто не попадал на любимые спектакли Его величества, рисковал головой. Последнее время император был неласков.

Размахивание знаками должностного отличия возымело действие: для посланника открылась широкая дорога, и народ расступился, потирая шишки и синяки. Театр, огромная, не лишенная изящества постройка, похожая на сплюснутую с боков коробку, освещался газовыми фонарями и имел два этажа и один подземный: там в спешном порядке устанавливали так называемый храм.

Все, собранное Таскатом в башнях, уже принимало вид небольшой библиотеки. Голова его распухла бы от обилия информации, если бы не передатчик, благодаря которому эту сведения можно было хоть с кем-нибудь обсудить. После этого воображаемая библиотека теряла черты огромного мусорного ящика и принимала более приемлемый вид.

Ему очень хотелось найти здесь укромный уголок и хоть что-нибудь записать, а до того нужно было со всеми раскланяться – и поэтому решительным шагом он пошел впереди охраны, как делали теперь все приличные люди. Хоть бы скорее все закончилось, и можно было продолжать работу.

Нижние, высокие окна здания были забраны вычурной решеткой – как обычно, без стекол. За воротник забиралась вечерняя сырость. Пахло туманом: домой придется добираться быстро. За окном пела кииби, пела и поднимала крылья.

Он шел и думал о том, что всякие истории о подпольных ученых или, возможно, все же магах занимали в собрании не такое уж большое место. Обрушившийся и забытый технический прогресс тесно переплетался с колдовством, но не в том была суть. Сейчас его занимало другое, и через некоторое время, сидя в продуваемой сквозняком ложе и развернув экран на треть ширины, он записал в дневнике:

«Похоже, магами не рождаются. Магами становятся.

Есть два вида описаний инициации: «учитель повел куда-то, и он вернулся магом» или «ушел в пустыню (дождевой лес), вернулся магом».

Тут нужно записать то, что нельзя забыть, да я, наверное, и не забуду. Но пусть оно останется у меня в ладони.

Уже долгое время меня занимает одно: если куда-то ушли все маги, то куда? Не могли же все покорно лечь и умереть. Наверняка были какие-то сражения…

Я лег спать, мучаясь этой загадкой, и получил ответ.

Во сне я побывал на острове! Пожалуй, стоит детально описать этот сон.

Вокруг меня, подо мной, был остров, посвященный одной только смерти – белое, плоское пространство, похожее на летное поле.

Я стоял посередине его и смотрел, как волнуется небо.

Чахлые кусты на берегах рвал ветер. Под ногами был белый песок, а вокруг – пустота.

Пустота была обозначена во всем – и в белом песке, и в редкой, чахлой растительности, и в том, как я сам стоял, задрав голову к небу.

Стоило осмотреться. Во сне это всегда дает неожиданный эффект: когда ты движешься по прямой, следуя, так сказать, сюжетной линии, ты несколько зашорен. А когда ты оглядываешься, сном становится возможно управлять. Но этот сон был слишком реален, чтобы я создал себе лодку из ничего или взлетел над песками. Оставалось разглядывать траву и деревья.