Он сел рядом со мной и попросил меня оставить формальный тон: на «ты» общаться лучше, чем на «вы», учитывая нашу старинную дружбу. Он поведал мне, что со всей поспешностью покинул Сан-Доминго, едва было объявлено об отмене рабства, и поднялся на борт американской шхуны, направлявшейся в Нью-Йорк, где не знал ни одной души, дрожал от холода и не понимал ни слова из той тарабарщины, на которой изъясняются там люди. Он знал, что большая часть беженцев из Сан-Доминго обосновалась в Новом Орлеане, и добился того, чтобы оказаться здесь. Дела у него шли хорошо. Пару дней назад он случайно увидел в суде объявление о моем освобождении, навел справки и когда уже был уверен, что речь идет именно о той самой Зарите, его знакомой, рабыне месье Тулуза Вальморена, то решил прийти в указанный день, поскольку уж все равно его лодка стоит на якоре в Новом Орлеане. Он видел, как я вошла в суд вместе с отцом Антуаном, и стал ждать меня на Оружейной площади, а потом проявил деликатность, позволив мне выплакаться в свое удовольствие, прежде чем подошел ко мне поздороваться.

— Этого момента я ждала тридцать лет, а когда он пришел, то я, вместо того чтобы плясать от радости, принимаюсь плакать, — сказала я, засмущавшись.

— У тебя еще будет время потанцевать, Зарите. Сегодня же вечером мы будем праздновать, — предложил он мне.

— Но мне нечего надеть!

— Придется купить тебе платье — это самое малое, чего ты заслужила в этот день, самый важный день в твоей жизни.

— Ты богат, Захария?

— Я беден, но живу как богач. Это умнее, чем быть богатым и жить как бедный. — И он рассмеялся. — Когда я умру, моим друзьям придется скинуться на мои похороны, но моя эпитафия будет написана золотыми буквами: «Здесь покоится Захария, самый богатый негр на Миссисипи». Я уже заказал себе надгробную rummy и держу ее под кроватью.

— Того же желает и мадам Виолетта Буазье: пышную могилу.

— Это единственное, что после нас остается, Зарите. Через сто лет посетители кладбища смогут восхищаться могилами Виолетты и Захарии и воображать, что мы прожили хорошую жизнь.

Он проводил меня до дома. На полдороге мы встретились с двумя белыми мужчинами, одетыми почти так же хорошо, как и Захария. Они насмешливо оглядели его с ног до головы. Один из них плюнул, и плевок упал совсем близко от ног Захарии, но тот не придал этому значения или же решил этим пренебречь.

Ему не пришлось покупать мне платье, потому что мадам Виолетта решила сама собрать меня на первое в моей жизни свидание. Они с Лулой выкупали меня, натерли миндальным кремом, отполировали ногти и как могли привели в порядок ноги, хотя и не смогли скрыть мои мозоли — так много лет я ходила босой. Мадам сделала мне макияж, и в зеркале появилась не моя раскрашенная физиономия, а некая почти красивая Зарите Седелья. Она надела на меня свое муслиновое платье в стиле ампир цвета спелого персика и накидку того же цвета и по-своему завязала мне на голове шелковый тиньон. А еще мадам одолжила мне свои парчовые туфельки и серьги — большие золотые кольца — ее единственное украшение, если не считать кольца с треснувшим опалом, которое она никогда не снимала с пальца. Мне даже не пришлось выходить из дома в шлепанцах и нести туфли с собой в сумке, чтобы не испачкать, как обычно делают, потому что Захария приехал за мной на извозчике. Я думаю, что и Виолетта, и Лула, и несколько соседок, собравшихся полюбопытствовать, задавались вопросом: почему такой кабальеро, как он, теряет свое время с кем-то таким никчемным, как я?

Захария привез мне две гардении, которые Лула приколола к вырезу моего платья, и мы отправились в Оперу. Тем вечером давали спектакль по произведению композитора Сен-Жоржа, сына плантатора с Гваделупы и рабыни-африканки. Король Людовик XVI назначил его главным дирижером Парижской оперы, но все быстро закончилось, потому что оперные дивы и тенора отказывались петь, повинуясь его дирижерской палочке. Так рассказал мне Захария. Может статься, что ни один из тех белых, что так аплодировали, не знал, что эта музыка была написана мулатом. У нас были лучшие места в той части театра, что предназначалась цветным, — второй ярус, середина. В густом воздухе театра витали запахи алкоголя, пота и табака, но я чувствовала лишь запах моих гардений. На галерке оказалось несколько кентуккийцев, которые выкрикивали свои идиотские шутки, пока наконец их не вытолкали из зала, и музыка заиграла вновь. Потом мы отправились в «Салон Орлеан», где играли вальсы, кадрили и польки, те самые танцы, которым Морис и Розетта научились с помощью палки. Захария вел меня в танце, не наступая мне на ноги и не задевая другие пары, нам приходилось выписывать разные фигуры на площадке, не хлопая крыльями и не шевеля хвостом. Там было и несколько белых мужчин, но ни одной белой женщины, а Захария был самый черный из присутствующих, кроме музыкантов и обслуги, и самый красивый. Он был выше всех, танцевал плавно, словно парил, и улыбался, обнажая свои великолепные зубы.

Мы провели на танцах с полчаса, но Захария заметил, что мне не по себе, и мы ушли. Первое, что я сделала, когда мы оказались в экипаже, — сняла обувь.

Путь наш закончился возле реки, на скромной улочке вдали от центра. Мое внимание привлекло то, что там стояли и другие экипажи с извозчиками, дремлющими на облучке, как будто они уже довольно долго ждут. Мы остановились напротив увитой плющом глухой стены с узкой дверью, фонарь освещал ее довольно скудно, но она охранялась белым человеком с двумя пистолетами, который уважительно приветствовал Захарию. Мы вошли во двор: там стояло около дюжины оседланных лошадей и были слышны звуки оркестра. Дом, которого с улицы видно не было, оказался довольно большим, хотя и без претензий; происходящее внутри скрывалось задернутыми гардинами.

— Добро пожаловать в заведение «У Флёр» — самый известный игорный дом Нового Орлеана, — объявил мне Захария, обводя широким жестом фасад.

Скоро мы уже стояли в просторном зале. Сквозь пелену сигарного дыма я смогла различить и белых и цветных мужчин: некоторые окружали игорные столы, другие пили или танцевали с декольтированными женщинами. Кто-то подал нам бокалы с шампанским. Пройти вперед не удавалось — Захарию останавливали на каждом шагу приветствиями.

Вдруг среди троков завязалась драка, и Захария потянулся туда, собираясь вмешаться, но его опередила огромная фигура с целой копной жестких, как солома, волос, сигарой в зубах и в сапогах дровосека, которая отвесила зачинщикам по звонкой оплеухе, и спор затих. Через пару минут мужчины уже снова сидели с картами в руках и шутили как ни в чем не бывало. Захария представил меня тому, кто восстановил порядок. Я подумала, что это мужчина с грудью, но оказалось, что это женщина с волосами на лице. У нее было деликатное имя цветка и птицы, которое не вязалось с ее внешностью: Флёр Ирондель. [21]