— То есть свободных более чем в два раза больше, чем рабов, — подсчитала она. — Как же мне не найти кого-нибудь, кто нуждался бы в моих услугах! Какого-нибудь аболициониста, например.

— Аболициониста в Луизиане? Если они здесь и имеются, то очень хорошо прячутся, — засмеялся Санчо.

— Я не умею читать, писать и готовить, сеньор, но могу делать работу по дому, помогать в рождении детей, зашивать раны и лечить болезни, — не сдавалась она.

— Легко это не получится, дорогая, но я постараюсь тебе помочь, — сказал ей Санчо. — Одна моя подруга считает, что рабы обходятся дороже, чем наемные: понадобится несколько рабов, чтобы они через пень-колоду сделали ту работу, которую свободный человек будет делать по доброй воле. Понимаешь меня?

— Более-менее, — призналась она, запоминая каждое слово, чтобы передать все потом отцу Антуану.

— У раба нет стимулов, ему выгодно работать медленно и плохо, ведь его старание принесет выгоду только его хозяину, а свободный человек работает для того, чтобы копить деньги и подниматься выше, и это его стимул.

— Стимулом в Сен-Лазаре был хлыст месье Камбрея, — откликнулась она.

— И ты знаешь, чем кончила эта колония, Тете. Нельзя бесконечно насаждать террор.

— Вы, должно быть, подпольный аболиционист, дон Санчо, потому что говорите, как учитель Гаспар Северен и месье Захария в Ле-Капе.

— Не говори больше этого при людях, иначе создашь мне проблемы. Завтра я хочу видеть тебя на этом же месте, чистую и прилично одетую. Мы пойдем навестить мою подругу.

На следующий день отец Антуан пошел по своим делам один, а Тете, в своем единственном свежевыстиранном платье и накрахмаленном шиньоне, отправилась вместе с Санчо в первый раз в жизни наниматься на работу. Далеко идти не пришлось: всего несколько кварталов по пестрой улице Шартре с ее магазинами по продаже шляп, кружев, ботинок, тканей и всего того, что существует на свете для насыщения женского кокетства. Остановились они перед двухэтажным домом, выкрашенным в желтый цвет и с зелеными балконными решетками.

Санчо постучал в дверь маленьким дверным молотком в форме лягушки, и дверь открыла толстая негритянка, которая, узнав Санчо, тут же сменила хмурую мину на широкую улыбку. Тете подумалось, что за двадцать лет она сделала круг, чтобы попасть ровно в то самое место, в котором оказалась, покинув дом мадам Дельфины. Это была Лула. Она не узнала Тете, да это было и невозможно, но так как та пришла с Санчо, то приняла ее и провела в зал. «Мадам скоро выйдет, дон Санчо. Она вас ждет», — объявила она и вышла, заставив жалобно стонать половицы под ее слоновьими шагами.

Несколько минут спустя Тете, сердце которой прыгало в груди, увидела, как в гостиную вошла сама Виолетта Буазье из Ле-Капа, такая же красивая, как в былые времена, но с уверенностью, источником которой являются годы и воспоминания. Санчо тут же преобразился. Исчезло его фанфаронство испанского сеньора, и он превратился в застенчивого юношу, который наклоняется к руке красавицы, в то время как его шпага опрокидывает столик. Тете поймала на лету средневекового фарфорового трубадура и прижала его к груди, не отрывая глаз от Виолетты. «Полагаю, это и есть та женщина, о которой ты говорил мне, Санчо», — сказала она. Тете заметила неформальность общения и смущение Санчо, припомнила слухи и поняла, что Виолетта и есть та самая «кубинка», которая, по словам Целестины, вытеснила Ади Супир из влюбчивого сердца испанца.

— Мадам… Мы знакомы очень давно. Вы купили меня у мадам Дельфины, когда я была еще девочкой, — выдавила из себя Тете.

— Да? Не припомню, — засомневалась Виолетта.

— В Ле-Капе. Вы купили меня для месье Вальморена. Я Зарите.

— Ну конечно же! Подойди-ка к окну, я хочу получше тебя рассмотреть. И как мне было тебя узнать? Тогда ты была тощей девчонкой с манией побега.

— Теперь я свободна. В общем, почти свободна.

— Боже мой, какое странное совпадение! Лула! Иди взгляни, кто к нам пришел! — крикнула Виолетта.

Появилась Лула, влача свое огромное тело, и, когда поняла, в чем дело, стиснула Тете в своих объятиях гориллы. Пара сентиментальных слезинок показалась на глазах огромной негритянки, когда она вспомнила об Оноре, неразрывно связанном в ее памяти с той девочкой, которой когда-то была Тете. Лула рассказала, что, прежде чем вернуться во Францию, мадам Дельфина попыталась его продать, но он ничего не стоил, поскольку был уже больным стариком, и хозяйка отпустила его, чтобы он сам находил себе пропитание, прося милостыню.

— Он ушел с мятежниками еще до начала революции. Приходил проститься со мной, мы ведь были друзьями. Настоящим кабальеро был этот Оноре. Не знаю, сумел ли он добраться до гор, ведь дорога туда крутая, все вверх и вверх, а кости у него уже никуда не годились. А если и дошел, кто знает, приняли ли его там, он-то уже совсем не годился сражаться на войне, — вздохнула Лула.

— Конечно его приняли, потому что он умел играть на барабанах и готовить. А это важнее, чем держать в руках оружие, — утешала ее Тете.

Тете распрощалась со священником и старой сестрой Люси, пообещав помогать им ухаживать за больными, когда сможет, и переехала жить вместе с Виолеттой и Лулой — то, чего она так хотела, когда ей было десять лет. Теперь ей представилась возможность получить ответ на вопрос, мучивший ее уже два десятка лет: сколько заплатила за нее Виолетта мадам Дельфине. Оказалось, что это была цена пары коз, хотя позже, при передаче Вальморену, она уже подорожала на пятнадцать процентов. «И это было даже больше того, чего ты действительно стоила, Тете. Ты ж была всего-навсего худущей и плохо воспитанной девчонкой», — совершенно серьезно заверила ее Лула.

Тете отдали единственную в доме комнату для рабов — маленькую, как тюремная камера, без воздуха, но чистую, а еще Виолетта порылась в своих вещах и нашла кое-что подходящее, чтобы ее приодеть. Дел для нее оказалось столько, что невозможно было и сосчитать, но в основном они состояли в выполнении поручений Лулы, ни возраст которой, ни силы уже не позволяли ей заниматься работой по дому, и она проводила время на кухне, занимаясь изготовлением кремов для красоты лица и мазей для усиления чувственности. Ни одна вывеска на улице не говорила о том, что предлагалось в этих стенах: вполне хватало и того, что передавалось из уст в уста. Эти частные рекомендации привлекали нескончаемую череду клиенток всех возрастов, большинство из которых были цветными, но приходили и белые, скрывая лица под плотной вуалью.

Виолетта принимала посетителей только во второй половине дня: она пока не утратила привычки посвящать утренние часы своей собственной красоте, а также досугу. Кожа ее, которой лишь в очень редких случаях касались прямые лучи солнца, по-прежнему была нежна, как крем-карамель, а тонкие морщинки возле глаз придавали ее лицу характер. Руки, которым никогда не приходилось ни стирать, ни готовить, радовали взгляд свежестью, а формы были чуть подчеркнуты несколькими набранными килограммами, которые лишь смягчали ее силуэт, не придавая ей вид матроны. Таинственные лосьоны сохранили в неприкосновенности черный как смоль цвет ее волос, которые она убирала, как и прежде, в довольно сложно устроенный пучок, оставляя спереди несколько вьющихся прядей — чтобы было где разгуляться воображению. Она все еще возбуждала в мужчинах желание, а в женщинах ревность, и уверенность в этом придавала особый ритм ее походке и кошачье мурлыканье — смеху. Клиентки поверяли ей свои горести, шепотом просили совета и покупали у нее снадобья не торгуясь, в обстановке величайшей таинственности. Тете ходила вместе с ней закупать ингредиенты: от жемчужин для отбеливания кожи, которые поставляли пираты, до флаконов цветного стекла, привозимых для нее одним капитаном прямо из Италии. «Упаковка ценится больше, чем содержимое. Внешний вид товара — вот что важно людям», — пояснила как-то Тете Виолетта. «Отец Антуан придерживается противоположных взглядов», — рассмеялась та.