Перед тем как уехать из Москвы в Петербург, в начале марта 1723 года, Петр пригласил своих друзей полюбоваться другим поразительным зрелищем – сожжением деревянного дворца в Преображенском, того самого, где он некогда вынашивал тайные замыслы войны против Швеции. Император собственноручно расставил по полкам и чуланам сосуды с разноцветными легковоспламеняющимися химикалиями, а потом поджег дом факелом. Строение мгновенно вспыхнуло. Пожар сопровождался множеством мелких взрывов и разноцветных вспышек. Некоторое время, пока здание не рухнуло, его прочный бревенчатый каркас четким силуэтом вырисовывался на фоне цветных сполохов. А когда от дома остались лишь почерневшие, дымящиеся развалины, Петр обернулся к герцогу Голштинскому, племяннику Карла XII, и промолвил: «Вот образ войны: блестящие подвиги, за которыми следует разрушение. Да исчезнет вместе с этим домом, где вырабатывались первые замыслы против Швеции, всякая мысль, могущая когда-либо снова вооружить мою руку против этого государства, и да будет оно наивернейшим союзником моей империи!»

В теплые месяцы Петр большую часть времени проводил в Петергофе. По совету своего врача он пил минеральную воду и занимался разнообразными физическими упражнениями – косил траву и совершал пешие прогулки с ранцем за спиной. Пребывание на воде по-прежнему оставалось для него самым большим удовольствием, и прусский посол сообщал, что даже министры порой не могут подступиться к государю. «Император настолько увлечен своими виллами и плаванием под парусом в заливе, – писал дипломат, – что ни у кого не хватает духу его потревожить».

В июне 1723 года весь двор, включая и царицу Прасковью, страдавшую жестокой подагрой, переехал с Петром в Ревель. Там по повелению императора был воздвигнут изысканный розовый дворец для Екатерины, а поблизости выстроен скромный трехкомнатный домик для него самого[45]. Дворец Екатерины был окружен просторным парком, украшенным прудами, фонтанами и статуями, однако, отправившись на прогулку по его широким аллеям, император с недоумением отметил, что гуляет он в одиночестве. Причину этого Петр скоро выяснил – у главных ворот стоял часовой, которому было приказано никого не впускать в парк. Петр тут же отменил этот приказ, заявив, что никогда не стал бы разбивать такой большой и дорогостоящий сад только для себя и своей жены. На следующий же день по городу ходили барабанщики и оповещали жителей, что дворцовый парк открыт отныне для всех.

В июле Петр отплыл с флотом на Балтику, где были проведены маневры. В августе он вернулся в Кронштадт. Там состоялась церемония чествования маленького ботика, который Петр некогда обнаружил гниющим в Измайлове и на котором в компании Карстена Бранта брал первые уроки мореплавания на Яузе. Поименованный «дедушкой русского флота», ботик был доставлен в Кронштадт. Там император взошел на борт маленького суденышка, над которым реял государев штандарт. Петр правил рулем, а на веслах сидели четыре адмирала. Ботик проплыл между выстроившимися двумя рядами двадцатью двумя линейными кораблями и двумя сотнями галер. По сигналу, поданному монархом, со всех судов грянули пушечные залпы. Фарватер затянуло дымом, и над густой завесой виднелись лишь верхушки мачт самых больших судов. Затем последовал пир, длившийся десять часов кряду, причем Петр объявил, что «бездельник тот, кто в этот день не напьется пьян». Дам не отпустили, и молодые цесаревны Анна и Елизавета обносили гостей бокалами венгерского вина. Герцогиня Мекленбургская захмелела, да и другие знатные гости изрядно перебрали: от пьяных слез, объятий и поцелуев они незаметно перешли к ссорам и стычкам – не только словесным. Даже Петр, который к этому времени стал выпивать куда меньше, чем в юности, осушил немало бокалов.

Осенью очередным маскарадом была отмечена вторая годовщина Ништадтского мира. Петр рядился то католическим кардиналом, то лютеранским пастором, позаимствовав у настоящего пастора его облачение, то, наконец, армейским барабанщиком, причем заправски бил в барабан. Для царицы Прасковьи это было последнее празднество – вскоре она умерла.

Чтобы восстановить организм после всех этих вакханалий, Петру приходилось ездить на воды – теперь он пил недавно открытые в Олонце «железные воды». Император часто наведывался в Олонец даже зимой, когда можно было ездить по Ладожскому озеру на санях. Иногда его сопровождала Екатерина. Петр утверждал, что русские минеральные воды лучше любых немецких, однако далеко не все с ним соглашались. Кое-кого беспокоило, что государь пил воду, насыщенную солями металлов, которая скорее могла навредить, нежели помочь его здоровью. Тревожило и то, что Петр не желал выполнять предписания врача: бывало, поутру он выпивал до двадцати одного стакана минеральной воды. Во время лечения ему не разрешали есть сырые фрукты, огурцы, соленые лимоны и лимбургский сыр. И все же, несмотря на запрет, Петр как-то раз, выпив целебной воды, съел тарелку инжира и несколько фунтов вишен. Лечение водами было процедурой монотонной, и чтобы развеять скуку, Петр каждый день работал в токарне, вытачивая безделушки из дерева или кости. Когда император чувствовал себя достаточно окрепшим, шел в находившиеся поблизости кузни, где с удовольствием стучал молотом.

* * *

Две старшие дочери Петра уже приближались к брачному возрасту (в 1722 году Анне было четырнадцать лет, а Елизавете – тринадцать), и как всякий разумный монарх, он стремился к заключению таких брачных союзов, которые пошли бы на пользу его державе. Со времени визита во Францию он надеялся выдать одну из своих дочерей (предположительно Елизавету) за юного короля Людовика XV. Породнившись с домом Бурбонов, Петр не только поднял бы престиж России, но и приобрел бы в Европе ценного союзника, способного служить противовесом враждебно настроенной Англии. Если бы не удалось устроить брак с самим королем, Петр рассчитывал, на худой конец, выдать Елизавету за одного из принцев французского королевского дома, с тем чтобы впоследствии возвести молодую чету на польский трон. Сразу после подписания Ништадтского мира и принятия императорского титула Петр предложил этот план Парижу. Французский посланник в Петербурге Кампредон с энтузиазмом поддержал эту идею. «Желательно, – писал он, – устроить брак дочери царя, очень милой и очень хорошенькой особы, с одним из французских принцев, которого легко, а при могуществе царя даже наверное можно было бы сделать польским королем».

Регенту Франции, герцогу Филиппу Орлеанскому, план Петра показался заманчивым. Польша и впрямь могла бы стать полезным союзником в тылу у Австрии. Если император готов употребить свое влияние, чтобы посадить французского принца на польский трон, то, возможно, с ним действительно не мешало бы породниться. Правда, у Филиппа имелись и некоторые сомнения. Происхождение Екатерины было темным, историю их с Петром венчания тоже окружала тайна – все это ставило под вопрос законность рождения Елизаветы. Но регент преодолел свои колебания и даже предложил кандидатуру, наиболее подходящую, по его мнению, на роль жениха, а стало быть, и польского короля. Выбор Филиппа пал на его собственного сына, юного герцога Шатрского. Когда, вернувшись из Персии, Петр узнал, что Франция предлагает кандидатуру Шатра, он расплылся в улыбке и сказал Кампредону: «Я знаю его и ценю высоко».