Женихом, очевидно, был Росомаха. А что за господин скрывался в темной лаборатории? И сколько дней он там скрывался? Барсук, говорили, был в Мюльгравене…

— Вам оставили записку.

— Давай сюда.

Записка была на русском, писал Хорь:

«Немедленно отправляйтесь на Магнусхольм. От рыбацкого поселка на берегу Двины идите к Царским камням. Там действуйте по обстоятельствам. Возьмите оружие и все патроны, сколько их у вас имеется. А также спички и смоченную в спирте тряпку».

Под этим распоряжением была приписка другим почерком:

«Будь очень осторожен».

— Черт знает что… — пробормотал Лабрюйер. — Ян, пока я оденусь, выгляни, останови ормана. Только с хорошей лошадью.

Ему очень не хотелось портить свое красивое модное пальто — хватило купания в луже той ночью, когда он гонялся за госпожой Ливановой, уже и тогда госпожа Круминь с трудом отчистила пятна. Нужно было съездить домой, надеть тужурку и картуз, другие брюки — те, что попроще, без заутюженной стрелки и заправляются в сапоги. Опять же и патроны хранились дома.

Тужурка поверх пиджака налезла плохо. Тогда он вспомнил о вязаной фуфайке, которую сам называл рыбацкой — рыбаки действительно часто поддевали под свои брезентовые доспехи такие фуфайки с высоким, сложенным вдвое, горлышком, связанные из самой простой и дешевой толстой шерсти.

Быстро переодеваясь, Лабрюйер вспомнил еще одно «оружие». У него была тяжелая крепкая трость — как и револьвер, трофейная. Недолго думая, он и трость прихватил.

Ехать на Магнусхольм ему совершенно не хотелось. Полуостров, бывший когда-то островом, был ему неприятен — да и многим рижанам тоже. Мало кто забыл страшные события 1905 года. Весной 1906 года на Магнусхольме по ночам в дюнах расстреливали бунтовщиков, которых привозили из рижской центральной тюрьмы. Их сразу же хоронили, причем сравнивали могилы с землей. Образовалось раскиданное по прибрежному лесу кладбище. И человек, идущий по тропам Магнусхольма от Царских камней на северо-восток, не мог быть уверен, что не ступает по могилам.

Однако приказ есть приказ. Оставалось только рассчитать маршрут.

На двинском берегу от понтонного моста до Богаделенского въезда располагались пристани. Там можно было сесть на пароход до Мюльграбена, Вецакена, Усть-Двинска, штранда, Ильгециема, Зунде, Агенсберга. В Мюльграбене возле верфи Шизе нанять лодочника. Путешествие получалось долгое — ну да выбирать не приходилось.

Как и следовало ожидать, пока Лабрюйер ждал на пристани последнего по расписанию пароходика, стемнело. Потом, наняв лодку, он добрался до рыбацкого поселка и, спросив лодочника о дороге к Царским камням, то и дело подсвечивал фонариком тропу. Поселок был убогий — земля Магнусхольма мало годилась для огородов, а не то что полей. Или пески, ближе к реке, или низкие заболоченные ложбинки. А лес — одно звание, что лес: низкорослые сосенки, березки, ивы, в низинах — черная ольха, а на топях, как водится, тростник. Красивые высокие сосны с янтарными стволами можно было увидеть только на морском побережье.

Если бы лес был хорош — Лабрюйер бы даже пожалел, что его так разрыли и перекопали. Где-то справа возводили батарею, которой надлежало охранять самое устье Двины. Царскими камнями называли два больших валуна неподалеку от мыса и пирса, разделявших реку и Рижский залив. Отчего-то они полюбились русским царям — их изволили осмотреть и Александр Второй, и Александр Третий с наследником, цесаревичем Николаем. Чтобы выполнить приказ Хоря, нужно было как-то пройти сквозь стройку — или обогнуть ее по преогромной дуге. Лабрюйер подумал — и мысленно рассчитал дугу. Если по прямой от поселка до Царских камней — около двух верст, то дуга разве что полверсты прибавит.

Он углубился в лес. Глаза понемногу привыкли к темноте, главное было — не оступиться. Где-то тут, как слышал Лабрюйер, даже тянули ветку железной дороги и наверняка накопали канав и насыпей. Он порадовался, что взял с собой крепкую палку.

И вдруг он остановился.

Первая мысль была: голова не выдержала испытаний, начинается безумие. За ней возникла другая: это, пожалуй, хорошее безумие, если в голове звучит молитва; на таком основании спятивший агент Гроссмайстер может даже в монастырь попроситься на жительство. Третья мысль была: нет, голос звучит, пожалуй, не в голове…

Лес уже был полон строений, временных и постоянных. Лабрюйер обвел лучом фонарика круг и буквально в дюжине шагов увидел стену какого-то кирпичного склепа. Он подошел поближе. Голос, читавший на церковнославянском акафист Кресту, стал более внятным. Тогда Лабрюйер обошел склеп и увидел дверь, а рядом — окошко, забранное толстыми железными прутьями. Акафист доносился изнутри.

Погасив на всякий случай фонарик, Лабрюйер подкрался к окну. Женский голос, русская молитва… да что ж это такое?..

Не ловушка, нет: кто бы мог предвидеть, что агент Леопард потащится лесом, где даже порядочной тропы нет, и выбредет к этому склепу? На всякий случай он встал за дерево и вытащил из ременной петли револьвер.

— Кто там? — спросил по-русски Лабрюйер.

— Это ты, — услышал он из глубины склепа. — Как хорошо…

— Хорошо?.. — спросил Лабрюйер.

— Да. Я знала, что ты придешь. Я так хотела тебя видеть…

— Вы…

— Ты. Я так давно хотела сказать тебе «ты»… Сейчас, кажется, можно…

Так, подумал Лабрюйер, если это Красницкая — значит, ловушка. Но даже для агентов «Эвиденцбюро» — чересчур заковыристо; разве что они связались с нечистой силой…

Лабрюйер стал искать дверную ручку. Ее не было.

— Выходите оттуда как-нибудь, — сказал он.

— Я не могу. Они заперли обе двери. Где ты?

Лабрюйер направил луч фонарика в окно. Оказалось, что в склепе на расстоянии примерно в полтора аршина от наружной стены есть еще и внутренняя, и в ней тоже окно, а уж там — женское лицо.

— Госпожа Красницкая, как вы туда попали? Что это за здание?

— Это пороховой склад, кажется. Коридор и окна — для вентиляции. Пороху нельзя быть сырым. Слушай, я все тебе расскажу! Я не знаю, когда они придут за мной, я должна успеть! Слушай — это «Эвиденцбюро»!

— Я знаю.

— У них — прозвища. Красницкий — «Атлет», фрау Вальдорф — «Клара»…

— Кто же тогда «Птичка»?

— Эмма Бауэр. «Щеголь» — цирковой борец, Господи, как же его там называют? Штейнбах!

— А главный? «Дюнуа»?

— «Дюнуа» — это я. Да, да, это из-за того маскарада, когда мне заказали доспехи, и я была Орлеанским Бастардом, Жаном Дюнуа… да ты же видел эти доспехи — помнишь, тогда? Когда мы ставили «живые картины»? Ты помнишь, да? Ты помнишь?..

— Помню…

— И я — я все помню. Каждое твое слово. Я ведь люблю тебя. Я, наверно, с первой встречи тебя люблю — когда увидела, как ты на меня смотришь. А помнишь, когда ты мне нож протянул? Это правда, клянусь тебе!