— Не хочу спать, — говорю я Тельману. — А ты?

— Тоже. Чем займёмся? Обсудим ещё парочку важных политических дел?

— Дела можно обсудить с утра. Расскажи мне что-нибудь о себе. О своём детстве.

— Это неинтересно, — вроде бы Тельман морщится. — Иногда, когда я вспоминаю всё то, что было, мне начинает казаться, будто вместо меня действовал какой-то другой человек. Не я. Лучше расскажи ты. О Травестине. О своём прошлом, о семье. Я так мало о тебе знаю. Я хочу узнать тебя лучше.

— Обязательно расскажу, — неожиданно для себя самой говорю я. — Однажды я обязательно всё тебе расскажу, но не прямо сейчас. Знаешь… Давай лучше сыграем во что-нибудь?

— Сыграем? Во что? — судя по всему, Тельман уверен, что он ослышался.

— Здесь есть какие-нибудь игры? Вообще в Криафаре?

— Игрушки?

— Нет, игры, ну… как бы тебе объяснить… Средства для досуга? Ладно, милостивая Шиару, проще показать и научить, чем объяснять.

Тельман не понимает моих разъяснений, спустя шаг я бросаю это бестолковое занятие, поднимаюсь, трясу фонарь из горючего сланца, нахожу бумагу и перья и трачу как минимум шага три, чтобы поведать Тельману правила.

— Как называется эта забава? — мой Вират смотрит на меня с настороженным сочувствием здорового человека, впервые посетившего психдиспансер. — Крестики… Нолики?!

— Да. Начнём с чего-нибудь простого. Потом научу тебя играть в морской бой.

— Но в Травестине нет моря!

— Это игра из Силая. Да какая разница?!

— А на что мы будем играть? — м-да, с детскими играми Тельман не знаком, зато прекрасно ориентируется в азартных. — Чтобы было не так уж по-детски.

— На… — я теряюсь и сначала просто собираюсь ответить, что ни на что, но потом мне приходит в голову абсурднейшая идея. — На раздевание. Это будет самая взрослая игра из возможных, мой Вират.

Разумеется, настоящей Крейне не привиделось бы чего-то подобного даже в самом страшном сне, но у Кнары Вертинской была бурная юность и самый разнообразный жизненный опыт. Правда, не припомню, чтобы когда-нибудь я чувствовала себя так… Так, словно я стою на пороге бесконечного, до горизонта и дальше, золотистого бездонного чуда.

Чувство, которое дарил мне бестолковый Вират Тельман.

Я рассказала ему основные правила, вот только приберегла для себя маленький секрет успеха: следует ставить крестики или нолики лишь в определённые квадратики, и тогда результат боя всегда будет под контролем: либо выигрыш, либо ничья.

— Так нечестно! — после двенадцатой игры Тельман остался без рубашки и носков, точнее — довольно забавных мужских чулок. Мы договорились снимать по одной вещи за четыре проигранных партии. — Ты жульничаешь!

— Напрягите извилины, Ваше Величество, — ехидно ответила я. Вират наготы, конечно же, не стеснялся, но проигрывать не любил. А мне нравилось на него смотреть, и вот так — без одежды, на него, светлокожего, казавшегося сейчас более атлетичным, нежели худощавым. Ещё через шесть партий Тельман оскорбленно завернулся в одеяло и потребовал морского боя. В правилах он разобрался довольно быстро и в первом же бою обыграл меня всухую.

— Твоя очередь, моя Вирата.

А я вдруг поняла, что одежды на мне почти и нет. Длинная мягкая ночная рубашка, которую при всём желании нельзя разделить на элементы, нижнее бельё представлено тонкими невесомыми трусиками и — всё. Ни короны, ни носков.

А кто виноват? Сама виновата, надо было предварительно нацепить на себя местный аналог противосолнечной паранджи, слоёв этак тридцать, и снимать с лукавой улыбкой слой за слоем, один за другим.

— Ты выиграл, — говорю я Тельману. — Жаль, что у Криафара нет собственного флота. Предлагаю поспать ещё. Глаза стали слипаться.

— Я выиграл, а ты проиграла. Не нарушай договорённости, дорогая.

Он смотрит на меня, не отрываясь, а в комнате постепенно светлеет. Утро.

Я медленно стягиваю через голову ночную рубашку. Договорённости — это святое, мой Вират.

В дверь даже не стучатся — тихонько, едва слышно скребутся. Ночную рубашку, тем более — платье натягивать долго, а я не хочу, чтобы Тельман просыпался раньше времени, так что просто заворачиваюсь в одно из одеял, точнее, покрывал, горкой лежащих на полу, и бегу к двери.

Выхожу в коридор: Жиэль выученно не реагирует на мой не очень-то приличный и совсем не королевский вид, гордо демонстрирует нечто увесистое, накрытое тёмной холщовой тканью.

— Давайте я отнесу, госпожа…. Тяжелый!

— Ничего, Жиэль, не такой уж и тяжелый. Тут недалеко. Спасибо, — мне очень хочется отодвинуть ткань и заглянуть внутрь, но это можно сделать и по другую сторону дверей.

— Вам бы одеться, Вирата… — круглые щёки пухленькой служанки всё-таки краснеют. — Мало ли…

Я собираюсь ответить, но не успеваю. В коридоре появляется Рем-Таль — собранный, сдержанный, совершенно такой, как всегда.

…Совершенно не такой, каким он был прошлым вечером — если этот вечер мне не пригрезился и не приснился, разумеется.

— Доброго утра, Вирата.

Жиэль испаряется, как капля воды, а я бы тоже рада испариться, но продолжаю стоять, а одеяло предательски сползает, оголяя плечи и так и норовя оголить грудь.

— Доброе утро, Рем-Таль.

— Рад, что у вас всё хорошо, — внезапно говорит он, а я набираю воздуха — и набираюсь решительности:

— Не то что бы всё, но… Что со мной вчера было?

Страж — или уже бывший страж, кто знает, насколько быстро подписывает указы Вират Фортидер — с самым недоумевающим видом приподнимает брови:

— Что вы имеете в виду, Вирата?

— После Совета. Что мы делали после Совета?

— Мы пообщались о делах Криафара, вы устали, и я проводил Вас в спальню. Вашу спальню с Виратом Тельманом.

Всё-таки что-то такое мелькает в его невозмутимом лице, и я уже не спрашиваю — прошу:

— Скажи мне.

— Вам не о чем беспокоиться, Вирата, — спокойно отвечает он. — Впрочем, похоже, с вами действительно всё в порядке. Я рад.

А у меня внутри остаётся привкус горечи. Лёгкий, едва ощутимый, непонятный для меня самой.

* * *

Тельман ещё спит, свернувшись под одеялом на полу, и я смотрю на него несколько мгновений, чувствуя, как теплеет на душе. Его странное отторжение от меня, точнее, от моего тела, не прошло полностью, и мы даже не смогли обняться или взяться за руки — не говоря уж о чём-то большем, но в том, чтобы лежать вот так рядом, без одежды, было что-то невыразимо интимное и волнующее. Невинное и в то же время даже гораздо более крышесносное, чем секс — хотя Тельман, вероятно, со мной бы не согласился. Вират был бы сильно удивлён, если бы понял, что его Крейне вовсе не столь неопытная девица, какой, как ему, вероятно, казалась, она должна быть. Но это не мешает ей смотреть на него так, словно она никогда не видела и не чувствовала ничего подобного.