— Да? А что я могла сделать в свои четырнадцать лет, когда стареющий французский король пожелал меня на свое ложе? А когда он умер, выбор у меня был? Я и ухватилась за герцога! Он, по крайней мере, был молод, хорош собой и добр сердцем. Он влюбился в меня. Я и сделала своим оружием свой единственный дар — умение привлекать мужчин!

К своему ужасу, я чувствую жалость и сочувствие к ней.

— А когда у меня стали рождаться дети… Представляешь ли ты себе, что это такое — быть бастардом? Их же ни во что не ставят, не берегут! И я делала все, что было в моей власти, чтобы хоть как-то их оградить, обеспечить им хоть малую толику безопасности и уважения.

Слушая ее, я впервые за долгие годы вспомнила о собственной матери. Вот бы она защищала меня вполовину так, как мадам Иверн — своих детей.

Она отбрасывает с лица растрепавшиеся золотые пряди и с презрением глядит на меня.

— Ты любишь Дюваля, но эта любовь — ничто по сравнению с той, что тебе предстоит испытать к своему ребенку. Уж в этом можешь мне поверить.

Ребенок. Я никогда не позволяла себе даже думать о том, что у меня может родиться дитя. Тем не менее в самой глубине моей души живет древнее, изначальное знание: будь у меня ребенок, я бы каждый свой вздох ему посвятила.

Понимание того, что мы с мадам Иверн, по сути, одинаковы, настигает меня с неотвратимостью арбалетного болта. Обе мы — женщины. Обе не властны над собственной судьбой. Кто сказал, что, родись я в тех обстоятельствах, которые выпали ей, не повторила бы ее путь? А какой могла оказаться моя жизнь с Гвилло? Я вижу себя свинаркой, обремененной цепляющимся за юбку потомством. Любила бы я своих малышей? Защищала бы их, заботилась о них? Чем, собственно, я в этом отличалась бы от мадам?

Между тем ее уже пошатывает. Она плетется к постели, на глазах утрачивая всю воинственность.

— Долго ли еще? — негромко спрашивает она, и я передать не могу, до какой степени мне жаль ее убивать.

Еще не осознав своего намерения, я делаю словно бы кем-то подсказанное движение — вскидываю руку и прижимаю фитиль, гася отравленный огонек. Потом подхожу к окну и распахиваю его настежь, впуская свежий воздух. Сладкий аромат, витающий в воздухе, быстро редеет.

У госпожи Иверн стучат зубы:

— Что ты д-делаешь? Так х-холодно.

Хочется крикнуть: я сама не знаю, что делаю. По всей видимости, я свихнулась! Но я лишь подхожу к постели.

— Вставайте! — Схватив за руку, заставляю ее подняться. — Ходите!

Она смотрит на меня как на сумасшедшую, и, возможно, она права.

— Мне не хочется ходить, — произносит она. — Я спать хочу. Разве я не должна уснуть?

— Двигайтесь! — рычу на нее. — Кажется, я придумала, как оградить и вас, и Франсуа!

Это наконец заставляет ее шевелиться. Потом ей с горем пополам удается сосредоточить на мне затуманенный взгляд:

— Это… как?

— Вы сказали, что у вас никогда не было выбора. Так вот, я даю вам его. Но нужно непрестанно ходить, чтобы изгнать яд из вашего тела, иначе и выбирать не придется.

Она смотрит на меня, в прекрасных синих глазах — непонимание, смешанное с надеждой. Я с силой встряхиваю ее:

— Да шевелитесь же! Я хочу, чтобы вы с ясной головой совершили свой выбор!

Это не вся правда. Мне тоже нужно время, чтобы привести мысли в порядок.

Итак, я не подчинилась приказу монастыря. Просто самой не верится. Я по-прежнему вижу метку на лице госпожи Иверн. Одно дело — трудиться вместе с Дювалем на благо герцогини и скрывать от Крунара, куда подевался мой спутник, но это… это уже прямое противодействие воле монастыря. И воле Мортейна.

Но из головы у меня не идет мое самое первое служение — убийство Ранниона. На нем тоже была метка! И тем не менее Дюваль утверждал, что Раннион помогал герцогине, стремясь искупить былую вину и спасти душу. Мысль о том, что я отняла у него возможность заработать прощение, до сих пор не дает мне покоя.

Что, если я дам мадам Иверн тот самый шанс, которого лишила Ранниона?

Что, если я уговорю мадам Иверн отречься от своих прежних грехов и потрудиться ради спасения? Быть может, это не измена монастырю и святому, а лишь иной способ претворения Его воли?..

Коли Мортейн не освободит ее от Своей метки, я уже без колебаний отниму у нее жизнь. А заодно и удостоверюсь, что своими действиями вовсе не лишила Ранниона прощения.

Мы трижды обходим комнату. Мадам Иверн продолжает дрожать, но теперь лишь от холода; воздействие «ночных шепотов» прекратилось.

Только теперь я решаюсь изложить ей свой замысел:

— Госпожа моя, если вы с Франсуа предстанете перед всем двором и принесете присягу вассальной верности герцогине, я, быть может, сумею вас пощадить. Но присяга должна быть принесена от всего сердца, с искренним намерением соблюсти данный обет. Ваша ложь сможет ввести в заблуждение меня, но Мортейна — никогда. А я уповаю на Его водительство во всех своих делах.

— Я поклянусь в чем угодно, только пощади моего сына, — обещает она.

— Если Франсуа, как вы говорите, ни в чем не виновен, ему еще легче будет принести присягу сестре.

Мадам Иверн хватает меня за руки и опускается на колени.

— Он сделает это с удовольствием, — умоляюще шепчет она. — Как, впрочем, и я.

Я пристально гляжу на нее и вижу, что метка не торопится исчезать. Остается лишь надеяться, что я не совершаю величайшей в своей жизни ошибки. Я беру мадам Иверн за плечи и поднимаю с пола.

— Что ж, хорошо, — говорю я. — Вот как мы поступим.

Тем вечером герцогиня вновь ужинает в своих личных покоях, и весь двор следует ее примеру. Мне совсем не хочется есть, и это даже к лучшему. Пусть Дювалю достанется вся еда, которую принесла Луиза!

Сославшись на головную боль, я пораньше отпускаю пожилую служанку и тщательно запираю дверь. Потом сажусь у огня и жду. При этом в сотый раз перебираю в уме события вечера, надеясь — да что там, молясь Небесам! — что мне удалось сделать правильный выбор.

Дюваль является в расстегнутом камзоле и с закатанными рукавами. Волосы у него стоят дыбом, ни дать ни взять весь день ерошил их пятерней. Увидев, что я сижу в кресле полностью одетая, он невольно хватается за кинжал и стремительно оглядывает спальню, ища врагов.

— Со времени нашего последнего разговора успело произойти многое, — говорю я ему. — Я боялась уснуть и пропустить твой приход.

Убедившись в отсутствии засады, он выбирается из проема потайной двери и подсаживается ко мне. Хитро косится на меня, вынимает из поясного кошеля белую королеву и ставит на подлокотник.

— Дело сделано! — говорит он.

— Какое дело?