Я беспомощно передергиваю плечами:

— Все зависит от яда. Может пахнуть медом, а может и горькими апельсинами. У некоторых отрав привкус металла.

Возможностей адова бездна; как я найду противоядие, если не буду знать, от чего его необходимо спасать?

Он подносит к носу сапог:

— Ничем таким вроде не пахнет.

Очень не хочется верить ему на слово, но он явно готов не подпускать меня к своим сапогам даже ценой жизни. Ладно, пусть будет по его.

— Дай подержу, пока ты другой проверяешь.

Я готова к тому, что Дюваль опять начнет препираться, но он, что-то буркнув, отдает сапог. Пока возится со вторым, я незаметно запускаю руку вовнутрь. Ни покалывания, ни онемения. Ничего!

— Этот тоже вроде пахнет как обычно, — говорит он, натягивая сапог обратно. Потом тянется за вторым, и я его отдаю.

— А теперь рубашку, господин мой.

Он смотрит на меня и не двигается:

— Ты хочешь мою рубашку проверить?

У меня нет времени на уговоры.

— Я же объяснила: это может быть что угодно, лишь бы голой кожи касалось. Знал бы ты, сколько существует способов отравить человека. Уж в этом-то я разбираюсь получше тебя.

Есть и еще причина, по которой я заставляю его раздеться. Я должна узнать, есть ли на нем метка.

Не сводя с меня глаз, Дюваль поднимается, распускает завязки и стаскивает через голову тонкий батист.

Тут я едва не ахаю: вся левая половина груди исчерчена серебристо-белыми шрамами. В каких-то дюймах от сердца — глубокий сморщенный рубец. Не успев ни о чем подумать, я уже тянусь ощутить пальцами, погладить следы, оставленные чьим-то острым клинком. Он вздрагивает, словно от боли.

— Ты еще чувствуешь их? — спрашиваю шепотом.

Он отвечает напряженным голосом:

— Нет.

Я провожу пальцем по самому длинному шраму, тянущемуся через всю грудь.

— Ты был на волосок от смерти. Ближе, чем на волосок.

Меня трясет, мне разом жарко и холодно. Неужто Мортейн так долго щадил Дюваля лишь для того, чтобы сейчас предать его смерти от моих рук?

Его мышцы подергиваются под моими ладонями. Как он силен! Какие широкие у него плечи! Кровь бросается мне в щеки, я поднимаю глаза и наталкиваюсь на его взгляд. Он берет мою руку и целует ее.

— Милая, дорогая моя Исмэй.

Все мое существо стремится к этому человеку. Желание сродни острому лезвию, только куда больней и страшней. Я рывком высвобождаю руку и торопливо ощупываю сброшенную на кресло рубашку.

Вывернув ее наизнанку, тщательно проверяю каждую нитку. Дюваль смотрит на меня, в комнате витают невысказанные помыслы и мечты. Я изучаю швы, манжеты, любое место, где могли затаиться остатки яда. Нет!

Каким бы способом его ни отравили, одежда тут ни при чем.

— Все чисто. — Я поворачиваюсь, чтобы вернуть рубашку.

Дюваль натягивает ее через голову, и я пользуюсь мгновением, чтобы поискать метку. Ни на груди, ни на шее ничего нет; значит, яд попал не с питьем и не с едой. К сожалению, комнату озаряет лишь очаг да несколько свечей, и трудно сказать, чем объясняется сероватая бледность его кожи. Плохим освещением? Действием яда? Или это Мортейн так пометил его? Да какая разница! Все равно я не смогу его убить.

— Но если это не ты меня отравила, тогда кто? — спрашивает он, расправляя рукава.

— У тебя столько недругов, господин мой, что я теряюсь в догадках.

Он криво улыбается, влезая в камзол. Потом спрашивает:

— Так как насчет противоядия?

Я повторяю:

— Нужно для начала определить, чем тебя отравили.

Но и этого может оказаться недостаточно. Меня учили применять яды, а не спасать от них. Кроме того, очень многое будет зависеть от дозы и от того вреда, который успела нанести отрава.

Он спрашивает:

— Сколько же у меня времени?

Я обхватываю себя руками, силясь говорить спокойно:

— То, что ты еще не умер, это добрый знак. Некоторые яды в небольших дозах вызывают лишь временное нездоровье.

О том, что это нездоровье может перерасти в увечье, я предпочитаю смолчать.

У него возле рта ложатся морщины — стало быть, сообразил, что я пытаюсь подсластить скверные вести. Я продолжаю:

— Лучшее, что мы сейчас можем сделать, господин мой, это по возможности поддерживать твои силы. Поешь и выспись как следует, и, быть может, твое тело справится с ядом.

Он принимается за еду так, словно расправляется с неприятельской армией. Утолив голод, устраивается на коврике перед камином и тотчас погружается в сон.

Мне, в отличие от него, не до отдыха. Долгие часы я бодрствую в темноте, борясь с подступающим отчаянием и перебирая в памяти события последних дней. Что же я пропустила?

Я сказала Дювалю сущую правду. В том, что касается ядов, возможностей — бессчетное количество. Иные благородные дома Франции и Италии содержат собственных отравителей, владеющих лишь им одним известными рецептами. Даже тех зелий, что проникают сквозь кожу, многие и многие десятки. Как же мне выяснить, что именно использовали против него?

А если я этого не выясню, он умрет.

Утром Дюваль исчезает за потайной дверкой, и я внушаю себе: раз у него хватило сил подняться и уйти, значит, все еще может кончиться хорошо.

Ночь породила некую ясность, но не подсказала решений. Я по-прежнему не считаю, что за отравлением Дюваля может стоять монастырь, ибо кого бы для этого использовать, если не меня? Со времени отъезда д'Альбрэ я не видела Сибеллу и ничего не слышала о ней. И потом, письмо аббатисы ясно говорило о том, что мне дается последний шанс доказать обители свое ревностное отношение к долгу и обетам.

Я бесконечно думаю о его шахматной доске, на которой вокруг белой королевы оставалось все меньше союзников. Среди них, верно, и находится тот, кого я ищу. Это маршал Рье, капитан Дюнуа или канцлер Крунар.

Из них только Крунар то лично, то письменно общается с монастырем. И только он обвинял Дюваля в шпионаже в пользу регентши Франции. Маршал Рье вспыльчив и сердит, но он подозревал Дюваля разве что в преследовании собственных интересов в ущерб государственным. И потом, никто ведь не отрицал совета древнего мудреца: самый верный способ отвести от себя обвинения в том или ином грехе — это обвинить в нем своего ближнего.

Загадка представляется мне хитроумным замком. К которому я постепенно подбираю отмычку. Оглядываясь назад, я повсюду усматриваю следы канцлера Крунара, укрытые напластованиями лжи. Он был среди немногих, кто знал о моем путешествии в Геранд вместе с Дювалем, и ему было известно, что один на один нас не возьмешь, можно только смять числом. Именно это и попытались проделать семеро нападавших. А единственного выжившего убили сразу после того, как в город вернулся Крунар. Я даже видела, как он накоротке встречался с французским посланником. Да, он разговаривал на повышенных тонах, но не сам ли он объяснял мне, как легко изобразить ссору?