было темы для разговоров, не делал вид, что рад приходу Сюнкити, но и не показывал, что тот ему мешает. Кавамата согласился, чтобы Сюнкити уволился из компании Ханаоки, и обещал подыскать подходящую работу. Но сказал, что, возможно, придётся пойти чернорабочим. Сюнкити слышал, что Кавамата заставил председателя Хатидай оплатить его лечение и дать какие-то деньги на жизнь.

Сюнкити шёл один. Без всякой цели. Никому не удаётся избежать момента, когда под ясным осенним небом ты один и тебе нечего делать. Но Сюнкити раньше не попадал в такую обычную для молодого человека ситуацию. Даже когда он бесцельно бродил по улицам, лёгкое напряжение мышц вызывало в памяти бой, а ноги уверенно вели его к вечно невидимой цели.

Однако сейчас ему казалось, что он по подбородок торчит в стоячей морской воде. Если вода чуть-чуть прибудет, Сюнкити просто утонет. Он видел линию воды на уровне глаз. Она преграждала ему путь. И дальше стоячая морская вода зальёт всё вокруг, поглотит улицу целиком: почтовые ящики, почту, кафе, маленький скверик, электричку, книжный магазин, фруктовую лавку, магазин одежды. А когда-то он, даже не замочив ног, ходил по этому морю под парусом.

За несколько недель Сюнкити постиг насмешливый характер мысли, о котором не знал и потому не опасался. «Не думать». Он верил, что лишь так можно избежать паники, но достиг этого не своими стараниями, а получил благодаря счастливой судьбе. Теперь же «недуманье» требовало огромных усилий! И эти усилия сейчас были единственным признаком его мужества. «Я всё больше и больше думаю. Не думать — прежде это было ради бокса. И пусть бокс исчез из моей жизни, я всё равно продолжу не думать».

Сюнкити терпеть не мог всякого рода советы для попавших в сложную жизненную ситуацию: они сводились к пересмотру взгляда на несчастье и невезение и перенаправлению сил в другое русло. Нужно стать человеком, который не раскаивается в своих поступках. Ответить на крошечное желание, и мир примет форму этого желания.

Когда ты переполнен бессилием, изменить этот мир не получится. Нужно отыскать новый смысл в бессмысленных прежде вещах. Но стержень, державший Сюнкити в этом мире, сломался. Всякая попытка отметала любые фантазии. То есть признать нужно только сломанный стержень. И тем самым отринуть реальность, меняющую форму.

Сейчас мир, наоборот, казался ему странно нереальным. Всё было по-прежнему. Но отзвуки стихшего колокола всё плыли по храму, проникали в трещины на стенах, бесцельно звучали и там. Сколько бы он ни пытался это понять, ни одна бессмысленность не повторяла прежнюю. В такие моменты спасает отчаяние. Но Сюнкити в той же степени, как не любил надежду, не жаловал и безнадёжность.

После того как Сюнкити понял, что не может сжать пальцы в кулак, он начал курить. Понемногу научился.

Миновав учебный корпус, он пошарил по карманам и достал из пачки сигарету. Сунул её в уголок рта. Другой рукой нащупал спичечный коробок. Курить сразу расхотелось. Бесцельно шагать по улице с зажжённой сигаретой — невыразимо бессмысленное действие. В конце концов бессмысленность полыхнула, как незаметный, быстрый удар в боксе, и он уронил сигарету, которую кончиками пальцев придерживал во рту. Последнее время с ним часто такое случалось. Казалось, поздней осенью на синем утреннем небе постоянно толпятся метившие в него боксёры — боксёры под именем «бессмысленность».

Несколько юношей в университетской форме подошли со стороны трамвайных путей. Один из них, член боксёрского клуба, сняв фуражку, поклонился. Он был из новичков, с умным лицом, Сюнкити видел его пару раз. Сюнкити ответил коротким кивком. К воротнику студента был приколот броский красный значок боксёрского клуба. Сюнкити понравилось его резкое сердитое лицо, на котором читалось, что он не намерен произносить цветистое приветствие. На мгновение сердце кольнуло стыдом. Стыдом за то, что его раны не связаны с боксом. Об этом позоре он изо всех сил старался не думать.

«Я имею право ходить с гордо поднятой головой». Случись такое раньше, это право в такие моменты принадлежало бы ему одному. Но сейчас он вынужден делить его с тысячами других людей. Принятые в обществе слова «каждый человек», «потому что ты родился человеком», «каким бы ничтожеством он ни был», «пока носишь имя человека» — сразу прорастали на обратной стороне его «я». Все презираемые им слабаки были с ним заодно, поддерживали его, хвалили человеческие слабости и стремились идти с ним одной дорогой.

Сюнкити вышел к трамваю, на ослепительно залитую полуденным солнцем улицу. Он гордо выпятил грудь, но заметил, что прохожие вокруг шагают именно так, и отказался от данной идеи, осознав её бессмысленность. Его сила, основа его бытия, уже пропала.

Из букинистического магазина на обочине вышел старый профессор английской литературы с двумя хилыми студентами. Сюнкити пару раз заходил к нему на лекции ради смеха. В государственных университетах тот по возрасту уже лет пятнадцать не преподавал и там, где учился Сюнкити, выглядел ослабевшей от старости дрессированной собакой. В его лекциях сквозили интонации попрошайки. Лицо испещряли пятна, рот плохо закрывался, трясся, верхняя и нижняя вставные челюсти постоянно ударялись друг о друга со звуком, похожим на стук костяшек для го в шкатулке.

Жизнь этого старика протекала в безопасном мире. Судьба мастера, изначально старого и не боявшегося постареть ещё больше. Как одежда, пошитая тридцать лет назад в Англии. Профессор через стариковские очки мельком взглянул на Сюнкити. Он, конечно, его не знал. Бледный студент зашептал профессору на ухо. Понятно, что говорил. Сюнкити захотелось сбить доносчика с ног. Он прошёл чуть вперёд и оглянулся. Старый профессор пристально и с любопытством смотрел на него глазами цвета ржавчины в обрамлении морщин.

«Старый дурак! — подумал Сюнкити. И вздрогнул. Он впервые разозлился на старика. — Я должен закрыть глаза и быстро, не раздумывая броситься в человеческую жизнь. Ведь я тоже стану таким».

В его душе расправило крылья воображение.

В обеденный перерыв на улицу, залитую лучами осеннего солнца, высыпали толпы студентов и служащих. Надо было где-то дёшево поесть. Но как? Палочки, скорее всего, выскользнут у него из пальцев.

Люди гуляли, наслаждаясь праздностью обеденного перерыва. У Сюнкити же наступил вечный обеденный перерыв, вечный отпуск. В ясном небе громыхали хлопки невидимого фейерверка, наверное, его запускали на спортивных соревнованиях. Сюнкити казалось, что люди пребывают в праздничном настроении, потому что его правая рука перестала сжиматься в кулак.

«Я больше не могу боксировать, значит должно случиться что-то страшное. Вот если бы этот фейерверк был канонадой!»

Компаниям, решавшим, где бы пообедать, незачем было считать это канонадой. Булавки на