в подлинного вожака, великодушного, широкого, умного… Калмыков не сдерживал довольной улыбки — ему нравился Семенов.

Журналисты оживились: забренькали стопками, застучали вилками, подхватывая расстегаи, задвигались сами и задвигали с места на место бутылки, передавая их друг другу — водка была выставлена старая, еще царской поры, редкая; мастера газетных интриг такую водку уважали; выпив по паре стопок, они обрели способность говорить.

— Господин атаман, какая из стран вам нравится больше всего? — спросил один из них у Семенова.

Григорий Михайлович подвигал из стороны в сторону тяжелой нижней челюстью, сомкнул в одну линию тощие брови и медленно, чеканя каждую букву, произнес:

— Китай!

Журналист, шустрый, словно таракан, и такой же, как запеченный прусак, усатый, суетливо пробежался по столику, налил себе еще водки. Поспешно выпил и, понюхав большой палец правой руки, изрек:

— А говорят, Япония!..

Семенов с интересом сощурился — таких нахалов он не видел давно.

— Говорят, что кур доят, — спокойно произнес он, — а коровы яйца несут. Вы верите в это?

— Нет.

— Не верьте и тому, что я больше всех подвержен воздействию Японии. Враки все это.

Атаман конечно же лукавил. Японией он был куплен с потрохами, даже коротенький жидкий чубчик, прилипший к потному лбу, и тот принадлежал японцам.

— Какое количество войск отправится на Уральский фронт? — спросил молодецкий прыщавый репортер из вечерней владивостокской газеты.

— Хороший вопрос, — похвалил Семенов. — Отправится примерно дивизия.

— С артиллерией?

— Да. Артиллерия, конные части и пешие казаки.

— С Оренбургским казачьим войском связь есть?

— А как же! Скоро к нам должен прибыть генерал-лейтенант Дутов Александр Ильич, оренбургский войсковой атаман. Все детали отправки нашего отряда на Уральский фронт мы намерены обсудить при личной встрече.

— Когда намерены отправить отряд на запад, господин атаман?

Семенов усмехнулся.

— Есть такая присказка: «Как только, так сразу», — он усмехнулся еще раз. — Как только перевооружим части и получим пособие, положенное казакам по законам Омского правительства, так сразу сформируем четыре больших эшелона. Через день они один за другим уйдут на фронт.

— Вопрос к атаману Калмыкову можно?

Маленький Ванька взбодрился, тряхнул плечами и пригладил чуб на голове:

— Прошу!

— Как вы относитесь к женщинам, господин атаман?

Маленький Ванька удивился вопросу, но вида не подал, подкрутил пальцами кончики усов.

— Ну, как мужчина может относиться к женщине? Однозначно — только положительно.

— Вы были женаты?

— Нет.

— И не собираетесь?

— Ну, как сказать… — на лице атамана возникли озадаченные морщины, — пока претенденток на эту роль нет. Когда появятся — тогда и будем вести речь.

— Вы знакомы с полным георгиевским кавалером Гаврилой Шевченко?

— Знаком.

— Что о нем скажете?

Тень вновь пробежала по лицу Калмыкова, он поморщился, словно внутри у него возникла боль, выпрямился, становясь выше ростом, и с достоинством произнес:

— Шевченко — очень толковый воин.

— И ваш враг?

— Да, и мой враг, — не стал скрывать Калмыков.

— Однажды вы встретитесь, господин атаман, на узкой дорожке, и вам не удастся разойтись, — журналист глянул Калмыкову в глаза и невольно споткнулся, умолк, словно ногой за сучок зацепился; прыщи на его лице покраснели, сделались ярко-пунцовыми, блестящими, он поспешно отвел взгляд в сторону и протянул руку к бутылке с водой. Пальцы у него задрожали.

— А нам и не надо расходиться, — сказал Маленький Ванька, — совсем не надо… Я жду нашей встречи. После нее один из нас будет лежать.

***

А бывший полный георгиевский кавалер Гаврило Матвеевич Шевченко сидел в заснеженной, искрившейся мелкими весенними блестками пади и отогревал у костра замерзшие руки, совал в пламя пальцы, ладони, погружал в огонь запястья и не ощущал боли — так замерз. Потом слабым вымороженным голосом позвал к себе помощника, запоздало удивившись слабости свого голоса:

— Анто-он!

Из снега, из глубины огромного сугроба, в который угодил глубокий лаз, выбрался человек неопределенного возраста, с тяжелым взглядом и серой щетиной на щеках. Это был тот самый товарищ Антон, который охотился на улицах Хабаровска за атаманом Калмыковым.

— Звали, товарищ командир? — просипел он, вопросительно глянув на Шевченко.

— Хлеб у нас есть?

— Есть немного. Весь замерз. Твердый, как камень.

— Сунь горбушку в костер — отогреется.

— Сгорит, Гавриил Матвеевич. Жалко.

— Тогда поруби топором на куски, — сказал Шевченко. — Сможешь?

— Смогу, конечно…

— Руби!

Товарищ Антон кинулся и, будто некая нечистая сила, исчез в снегу, провалился вглубь и накрылся шапкой-невидимкой целиком, вместе с головой. Шевченко поморгал слезившимися глазами и, сдвинув ремень с маузером на спину, поднялся.

Неподалеку от костра росли несколько кустов краснотала, — прутья были ровные, длинные, от мороза они обратились в стекло, просвечивали на солнце дорогу; Шевченко сквозь снег пробрался к самому большому кусту и, сунув руку в сугроб, надломил несколько стеблей у корня.

Под лазом, в который нырнул Антон, под снегом находилась тщательно замаскированная землянка. Вырыта она была специально для связных, идущих из Хабаровска в партизанский отряд и обратно. Тут, как

во всяком охотничьем зимовье, и соль имелась, и бутылка с керосином, и пара посудин была, а совсем рядом, из худой заболоченной почвы, наружу пробивался тонкий прозрачный ключ, веселил душу — вода в этом ключе не замерзала даже в лютые морозы: видать, был в ней растворен какой-то божественный металл, либо земляное масло.

Антон погромыхал в землянке топором, порубил хлеб и выбрался наружу. В одной руке держал погнутый лист, в другой — кулек с нарубленными кусками.

— Вот, — сказал он, показывая кулек командиру партизанского отряда, — покромсал топором…

Шевченко подкинул в руке кусок снега, словно бы пробуя его на вес и прочность, потом поскреб им по железному листу, счистил ржавь. Положил лист на прозрачные хвосты пламени, передернул плечами — разом сделалось холодно, — втянул голову в воротник.

Мерзлые куски хлеба на нагревшемся листе отошли быстро, размякли, Шевченко один за другим насадил их на прут, словно куски шашлыка, и сунул прут в костер.

Через полминуты запахло жареным хлебом. Шевченко с шумом втянул в себя расширенными ноздрями вкусный дух, шевельнул белыми застывшими губами:

— Хар-рашо!

Холодное солнце висело в небе прозрачной кривобокой льдышкой, посылало на землю трескучие искрящиеся лучи, от которых тепла не было никакого — наоборот, делалось еще холоднее. Шевченко вновь зашевелил губами, вытолкнул в пространство смятое слово, только что произнесенное:

— Хар-рашо!

Глядя на командира, Антон тоже выломал прут поровнее и подлиннее, насадил на него несколько кусков хлеба. Сунул в огонь, сдвинул в сторону облезшие губы:

— Хар-рашо!

Шевченко сощипнул с шампура кусок хлеба, проглотил его, не разжевывая, пробормотал глухо:

— Боевые операции в этом году придется проводить с опозданием на месяц… Как минимум, на месяц.

Антон с глухим звуком сглотнул