— Слишком затяжная зима, зар-раза! Конца-краю ей нет.

— Все равно, как бы там ни было, зима кончится. И тогда мы свое возьмем. — Шевченко с удивлением оглядел пустой шампур — не заметил, как съел весь хлеб, — всего две фразы произнес, и хлеба не стало. Начал поспешно насаживать на прут новые куски ржаной черняшки, один, второй, третий.

— Калмыков лютует, товарищ командир, — сказал Антон, сдирая мелкими прочными зубами с прута подгоревший хлеб. — Каждый день на хабаровских улицах находят убитых.

— Знаю, Антон.

— Американцы, чехи, французы — все выступают против Маленького Ваньки — слишком он жесток, слишком он… — Антон повертел в воздухе рукой. — Никто не ведает, что он совершит в следующую минуту.

— И это знаю, Антон.

— Только одни япошки защищают его.

— Скоро им самим себя придется защищать. Не до Калмыкова будет, — Шевченко перевел взгляд на заснеженное искрившееся пространство, озабоченно поскреб заросший подбородок. — Побыстрее только бы снег сошел…

— Лютует Калмыков, — словно бы не слыша командира, произнес Антон, поморщился — внутри у него сидела боль, и никак от этой боли он не мог избавиться. — Вчера недалеко от станции на железнодорожных путях нашли замученного человека — военно-юридический отдел со своей гауптвахтой постарался…

— Да отдел же распущен.

— Это только на словах, Гавриил Матвеевич, на деле же — существует. Некий Михайлов продолжает командовать им. Мы пару раз пробовали подстрелить этого гада — не получилось. Очень уж осторожный и хитрый.

На белесое прозрачное солнце наползало длинное, ровно обрезанное облако. Сделалось темно и холодно. Лишь костер потрескивал слабо, горел, не угасал, и от жидкого пламени его исходило неприметное, почти неощущаемое, очень легкое тепло; другого источника тепла в округе не было, только костерок… Все остальное излучало холод.

У Евгения Ивановича и Кати Помазковых попискивало в люльке очень симпатичное существо, розовое, щекастое, с отвислым складчатым животиком — дочь Маня. Рождение дочери заслонило Помазкову все на свете — и войну, и недругов, и Маленького Ваньку, которого он поклялся убить, — все это осталось за стенами небольшой хатенки в Никольске- Уссурийском, где они поселились вместе с Катей. Мир для Помазкова клином сошелся на одном существе — маленькой Мане.

Когда по улице проезжал казачий патруль в лохматых шапках, натянутых на носы замерзших всадников, Помазков на улице старался не показываться — вдруг патруль загребет его и заставит встать под атаманский стяг? У Помазкова от одной только этой мысли в горле возникал твердый комок, и свет перед глазами делался тусклым. Из хаты он выглядывал, лишь когда патруль сворачивал за угол, на соседнюю улицу.

Катя тоже души не чаяла в маленькой Мане.

Так и жила эта семья, война обходила ее пока стороной.

***

Наобещал Калмыков журналистам, что очень скоро во главе дивизии отправится на Уральский фронт, сделает это во второй половине марта, но вот уже и суровый март девятнадцатого года прошел, и апрель остался позади, и наступил ласковый месяц май, а Калмыков так никуда и не уехал.

Вокруг Хабаровска зацвели сады, земля словно бы снегом покрылась — таким густым было цветение. В воздухе пахло медом, свежей земляникой, которая, как разумел Калмыков, в здешних краях не водилась, пахло еще чем-то памятным с детства, с Пятигорска и Кавказа; на лице атамана появлялась невольная улыбка, он начинал косить огненным петушиным взором на женщин — ни одну юбку не пропускал, обязательно цеплялся за не взглядом и сожалеюще вздыхал!..

Весна.

По весне под Хабаровском вновь зашевелились партизаны, щипки их пока были незначительными, но тем не менее атаман пару раз посылал для усмирения зачумленных, пропахших потом, испражнениями и дымом «лесных братьев» бронепоезд «Калмыковец». Тот обстреливал сопки и возвращался в Хабаровск.

Калмыков был доволен действиями своего бронепоезда. Заходя в ресторан, обязательно выпивал стопку тягучей китайской водки:

— Чтоб всегда так было! Бронепоезд отучит партизан от разбоя. С барином надо жить мирно… А я — барин, — произносил он и оглядывался по сторонам, ища глазами женщину.

Он теперь часто встречался с журналистами, с удовольствием отвечал на вопросы, в том числе и заковыристые — почувствовал к этому вкус. Деньги у него на проведение пресс-конференций имелись, денег вообще было столько, что их теперь атаман не считал: и золотые царские червонцы были, и бумажные сотенные, отпечатанные на роскошной хрустящей «гербовке», и японские йены, и английские фунты, и мятые американские доллары, и китайские юани. Капиталы свои нынешние Калмыков не оценивал, но финансисты ОКО услужливо подсказывали ему, что кошелек атаманский тянет на два миллиона рублей золотом.

Иногда Калмыков останавливался перед зеркалом, картинно выдвигал вперед одну ногу в ярко начищенном сапоге, всматривался в неровные линии своего лица и бил себя кулаком в грудь:

— Миллионер!

На последней пресс-конференции его спросили: когда же он отправится на фронт помогать своим «старшим братьям» — оренбургским казакам? Атаман ответил быстро, совершенно не задумываясь, будто специально ждал этого вопроса:

— Как только получу команду от генерал-лейтенанта Семенова Григория Михайловича, так тут же отправлюсь на Урал. Дивизия уже сформирована. Но команды пока нет.

— Воевать дивизия готова?

— Казак всегда готов воевать, — усмехнувшись, ответил Калмыков.

Он объявил всем, что подчиняется теперь только Семенову, а тот, как известно, ни перед кем не ломает шапку, даже перед самим адмиралом Колчаком…

Похоже, «сформированная дивизия» вообще не собиралась никуда отправляться. Офицеры, уставшие от безделья, тихо роптали.

Генеральный консул Штатов во Владивостоке Гаррис отправил в Вашингтон бумагу, в которой докладывал своему правительству, что японцы предпринимают серьезные усилия для экономического захвата Сибири, тайно поставляют оружие, боеприпасы, амуницию, продукты атаманам Семенову и Калмыкову, тем самым «стимулируют сепаратные действия последних».

«Подобная политика может привести крестьянство под контроль большевиков, — писал Гаррис, — и вызвать рост партизанской борьбы. Необходимо во что бы то ни стало заключить соглашение между союзниками, находящимися ныне в Сибири и на Дальнем Востоке, чтобы воспротивиться японской экспансии и сделать все, чтобы не была оказана помощь ни одному из казачьих деятелей, чинящих помехи Колчаку».

Американцы окончательно сделали ставку на адмирала, хотя и знали, что адмирал их очень не любит.

К Калмыкову приехал на автомобиле старый знакомый подполковник Сакабе, привез в подарок ящик виски, ткнул в него коротким желтым пальцем:

— У нас этот напиток делают лучше, чем в Англии.

— Виски? — не поверил Калмыков. Взял одну бутылку в руки, наморщил лоб, рассматривая этикетку.

— Виски, — подтвердил Сакабе.

— Прошу в дом, — пригласил Калмыков, продолжая разглядывать черную, с блестящими иероглифами этикетку, приклеенную к бутылке.

— Я — по поручению японского командования, — сказал Сакабе.

— Прошу в дом, — повторил приглашение