Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не было хорунжему ответа. Подмятый непростительной боязнью, он вместе с конем втиснулся в самую середину колонны, вжался в седло, словно хотел срастись с ним, но в следующий миг уловил взгляд казака, ехавшего рядом, — это был белочубый Ильин, — стер со лба холодный пот и выпрямился.
Конная колонна продолжала двигаться по лесу. Место для нападения было тут удачное: с любой ветки на них могли свалиться волосаны в папахах с красными лентами и затеять драку…
Юлинек тоже опасливо вертел длинной жилистой шеей — мнилось чеху, что в густых кронах сидят бандиты, сейчас начнут пикировать на всадников, — надо успеть выстрелить раньше их, передвинул маузер, болтавшийся, как у матроса, на тонких кожаных ремешках, на живот, чтобы было удобнее им пользоваться, пробурчал угрюмо:
— Не нравится мне тут.
Михайлов посмотрел вверх, поймал глазами длинную пепельночерную ветку, перекинутую по воздуху через дорогу, на которой сидел жирный черный ворон, усмехнулся завистливо:
— Говорят, черные вороны живут по триста лет….
Юлинек не замедлил подтвердить высказывание начальника:
— Ага!
— Есть другая точка зрения, Вацлав. Вороны живут чуть больше обычной курицы — двадцать лет.
— Вах! — на грузинский манер воскликнул палач и так резко закрутил шеей, пытаясь рассмотреть взлетевшего ворона, что в позвонках у него раздался глухой хруст. Михайлов поморщился, словно ему сделалось больно.
Колонна постепенно втягивалась в глубину леса. Было по-прежнему тихо, ни одного птичьего голоса не слышно, ни писка, ни щелчка, ни треньканья, будто тайга совсем вымерла. Люди двигались, подчиняясь приказу, не будь приказа — повернули бы, унеслись подальше от этой страшной тишины, от черных деревьев и кустов, от здешней колдовской жути.
Устали казаки воевать, не хотелось им ни стрелять, ни рубить — хотелось жить. Воспитывать детишек, пить по утрам парное молоко, ловить рыбу и косить сено на заливных лугах — там растет самая лучшая, самая сочная трава….
Корсаковская улица, где жили Евгений Иванович Помазков с Катей — домишко их располагался неподалеку от храма, во дворе большого магазина, несуразно именуемого «депо» (на стене так и было начертано краской «Депо аптекарских, фотографических и парфюмерных товаров»), — в последнее время преобразилась, похорошела. Появилось много новых магазинов, которыми заправляли пронырливые чехословаки, выдававшие свои товары за французские и дравшие за них втридорога — цены выставляли запредельные. Около каждого магазина стояли тарантасы на дутых шинах — развозили богатых клиентов. По тротуарам прогуливались офицеры в белых кителях с дамами, железнодорожные инженеры в нарядных мундирах, похожих на флотские.
Хорошо было в Никольске-Уссурийском.
В пятницу и субботу супруги обязательно ходили в храм, брали с собой кулек, закутанный в одеяло — дочку Маню, — в церкви находились до тех пор, пока Манька не начинала хныкать, как только она начинала капризничать, отправлялись домой.
Помазков постепенно привык к тому, что его никто не трогали. Пока ни разу, ни один патруль не задержал его, только завистливо поглядывали мужики на его награды, побрякивавшие на груди, и отпускали: авторитет у георгиевского кавалера был высок, — вот Евгений Иванович и перестал опасаться, что его забреют в калмыковскую рать, осмелел.
Вместе с Катей он появлялся на китайском базаре — тут и цены были пониже, и товар посвежее, а по части разных поделок китайцы были половчее русских — из дерева и бамбука могли сгородить что угодно, согнуть любое колесо, сплести любое фигурное лукошко либо стул для праздного сидения.
Помазкову нравилось умение китайцев, он к этим людям относился с симпатией.
Иногда отправлялись прогуляться на Николаевскую улицу. Там располагалось Коммерческое собрание, имелся роскошный сад, работал театр, в котором выступали акробаты и клоуны. Уютная была улица.
Впрочем, скоро на улице поселился какой-то воинский штаб; утром под оркестр начали маршировать юные солдатики и Помазковы перестали туда ходить. Хоть и не боялся вроде бы Помазков никого, а простейшее опасение иногда возникало в нем: а как бы чего не вышло! Арестуют солдатики георгиевского кавалера и отволокут к себе в казарму.
В мае Никольск-Уссурийский расцвел — не было ни одного палисадника, ни одного огорода, где не видно было бы белое и розовое кипение — земля была словно снегом обсыпана, а потом сверху обрызгана сукровицей… Цвела даже черемуха, которая покрывается белой кипенью едва ли не позже всех; на этот раз и черемуха не выдержала, зацвела раньше. Цвели, ослепляя белым цветом, яблони и сливы, розовели японская сакура и войлочная вишня. Красиво было в городе.
В тот вечер они вдвоем пошли на Унтербергеровскую улицу, к заболевшему церковному старосте Якову Яковлевичу — повелел туда сходить батюшка-настоятель, забрать у старосты кое-что после пасхальных служб.
Город благоухал. Больших зданий в Никольске не было — в основном одноэтажные деревянные дома, типичные для Сибири, для небогатого, но и не бедного здешнего люда. Встречались на прямых городских улицах, по линейке вычерченных князем Кропоткиным, офицером строительного I отдела из штаба военного губернатора, и массивные каменные хоромы.
Возведены они были здешними вольнолюбивыми купцами и губернской властью — универмаг Кунста и Альберса, артиллерийские казармы, магазин Зынчандуна, примыкавший к русскому базару, почтовая контора, здания Народного дома и китайского театра и так далее, но этих зданий было немного.
Церковный староста лежал в постели — кровать у него была новенькая, с панцирной сеткой. Он, постанывая, держался обеими руками за голову. На табуретке, приставленной к кровати, в стеклянном жбане розовел морс, сваренный из ягод лимонника. Сами ягоды, будто выжатые клопы, белесой грудкой лежали на дне жбана.
— Чего случилось, батюшка? — спросил Помазков у старосты, хотя тот не был батюшкой, но Помазков хотел ему польстить.
— Да на рыбалке пронесло… Сеть утопили, — ответил староста и аккуратно, словно бы боясь прикасаться пальцами к коже, погладил себя по лбу. — Рвет вот тут, горит. Спасу нет, как рвет и горит, — староста жалобно сморщился, — не было бы антонова огня…
— Голова не подвержена антонову огню, — успокоил его Помазков знающим тоном, — с ногами-руками может что-нибудь случиться, с головой — никогда.
— О-о-о, — зашелся в стоне церковный староста.
Находиться рядом с ним было невыносимо, Помазков почувствовал, что у него тоже начала болеть голова.
Когда они с Катей вышли на улицу, был уже вечер, на западе вдоль горизонта улеглась чистая помидорно-розовая полоса — признак того, что завтра будет ветреная погода и вообще в небесной канцелярии произойдет смена дежурств —