В просторном застенке висели привешенные к потолку «хомуты», хитрые приспособления для дыбы и встрясок. По стенам висели кнуты, плети, клещи. На полу, у стен, стояли огромные жаровни, лежали гири, веревки… На всем этом чернелись следы запекшейся крови… Огромный горн был полон, в нем тлели и вспыхивали синеватым огнем дубовые уголья… У горна и у хомутов возились палачи с засученными рукавами, в кожаных фартуках, словно кузнецы.

– Оголи до пояса, – указал Воротынский палачам на Акинфеюшку.

Она было вздрогнула, но потом перекрестилась и опустила руки.

– Христа всего обнажили, чтобы ребра прободать и голени перебить, – сказала она как бы про себя.

– Дерзай, миленькая, дерзай! – ободряла ее Морозова. – Будешь российскою первомученицею.

Палачи сорвали с Акинфеюшки верхнюю одежду и опустили рубаху до пояса… Она было прикрыла руками девичьи груди, согнулась: но палачи разняли руки и связали их за спиной… Несчастную подняли на дыбу… Она не вскрикнула и не застонала… Сделали встряску, руки несчастной выскочили из суставов…

– Господи! Благодарю Тебя! – прошептала мученица.

– Повтори встряску! – хрипло проговорил Воротынский.

Встряску повторили… Удивительно, как совсем не оторвались руки от туловища, от плеч… Несчастная висела долго… Морозова и Урусова глядели на нее и молча крестились.

– Что же оцт и желчь не подаете? – проговорила с дыбы жертва человеческой глупости.

– Много чести, – злобно заметил Воротынский.

– Копией прободайте…

– Нет, мы плеточкой, любезное дело!

– Худа больно, легка на весу; ее дыба не берет, – глубокомысленно заметил Одоевский.

– Проберет, дай срок, – успокоил его Волынский.

– А теперь княгинюшку, – злорадно показал палачам Воротынский на Урусову и сам сорвал с нее цветной покров, заметив: – Ты в опале царской, а носишь цветное!

– Я ничем не согрешила перед царем, – ответила Урусова тихо.

Палачи хотели было и ее обнажить.

– Не трожь ее! – раздался вдруг чей-то грубый голос. Все с изумлением оглянулись. Из отряда стрельцов, стоявших в дверях застенка, отделился один, бледный, с дрожащими губами… То был Онисимко… Морозова узнала его: он целовал ее ноги, когда в первый раз заковывал их в железо… Она перекрестила его.

– Благословен грядый во имя Господне.

Палачи, озадаченные первым возгласом, опустили было руки, но теперь снова подняли их.

– Не трожь, дьяволы! Она княгиня! – повторил Онисимко, хватаясь за саблю.

– Взять его! – закричал Воротынский.

Онисимку схватили за руки сотники и стрельцы и увели из застенка.

– Идолы! Мало им! Скоро всех детей малых заберут в застенки! – слышался протестующий голос уведенного стрельца.

– Делай свое дело! – прикрикнул на палачей Воротынский.

На Урусовой разорвали ворот сорочки и обнажили, как и Акинфеюшку, до пояса. Она вся дрожала от стыда, но ничего не говорила. Всем, даже стрельцам, стало неловко: слышно было их тяжелое дыхание, словно бы их поджаривали на полке в бане… У Лариона Иванова даже лицо побледнело и глаза смотрели сурово…

Урусову подняли на дыбу… Она застонала…

– Потерпи, Дунюшка, потерпи, недолго уж!

– Тряхай хомут-от! – командовал Воротынский. И у Урусовой руки выскочили из суставов…

– Мотри и кайся, – обратился Воротынский к Морозовой. – Вот что ты наделала! От славы дошла до бесчестья. Вспомни, кто ты и какого роду! И все оттого, что принимала в дом юродивых…

– Я и тебя принимала, не ты ли урод у дьявола? – перебила его Морозова.

– О! Ты востра на язык, знаю… да царь-от на востроту твою не посмотрел… Где ныне твое благородие?

– Невелико наше телесное благородие, и слава человеческая суетна на земле, – с горечью отвечала Морозова. – Сын Божий жил в убожестве, а распят же был жидами, вот как и мы мучимся от вас.

– Добро! Равняй себя со Христом-те…

– Я не равняю… отсохни и мой и твой язык за такое слово.

– Добро! Поговори-ко вон с ними, их поучи, мудрая! – указал на палачей, которые усердствовали около Урусовой и Акинфеюшки. – Взять и эту! Покачайте-ко боярыньку на качельцах.

Два палача приступили и к Морозовой. Она кротко взглянула им в лицо и перекрестила того и другого.

– Здравствуйте, братцы миленькие, – так же кротко сказала она, – делайте доброе дело.

Палачи растерянно глядели на нее и не трогались. Она еще перекрестила их. У одного дрогнули губы, глаза усиленно заморгали; он глянул на стрельцов, на Воротынского.

– Делайте же доброе дело, миленькие! – повторила Морозова.

– Доброе… Эх! Какое слово ты сказала! – как-то отчаянно замотал головой второй палач.

– Ну-у! – прорычал Воротынский.

Палач глянул на него и еще пуще замотал головой.

– Воля твоя, боярин… вели голову рубить, – бормотал он. – Али на нас креста нету?

– А! И ты! Вот я вас! – задыхался весь багровый Воротынский. – Вяжите ее! – крикнул он на стрельцов.

И стрельцы ни с места… Воротынский, с пеною у рта, бросился было на стрельцов; те отступили… Он к палачам с поднятыми кулаками, и те попятились назад…

– Так я же сам! – И он схватил Морозову за руки и потащил к свободному «хомуту»…

К нему подбежал Ларион Иванов, и они вдвоем связали Морозовой руки за спину.

– Спасибо, что не побрезговали, – как бы про себя сказала она.

Подняли на дыбу и Морозову… В это время Акинфеюшку, вытянутую из «хомута», положили вниз лицом на «кобылу», нечто вроде наклонно поставленного длинного стола с круглою прорезью в верхней части «кобылы» для головы, чтобы во время истязания кнутом или плетьми пытаемого по спине кнут не попадал в голову, и с кольцами по сторонам для привязывания к ним истязаемой жертвы: руки и ноги несчастной прикрутили ремнями к кольцам, и два палача вперемежку стегали ее ременными кручеными плетьми по голой спине… Белая, нежная спина пытаемой скоро покрылась багровыми поперечными полосами, а вслед за тем из багровых полос стала струиться темно-алая кровь…

– О-о-о! – вырвался из груди Морозовой стон отчаяния при виде мучений своей подруги по страданиям. – Это ли христианство, чтобы так людей учить?

– Мы не попы, – злорадно огрызнулся Воротынский. – Те учат словесами, а мы эдак-ту.

– А Христос так ли учил?

– Мы не Христы; где нам с суконным рылом!

Прежде всего сняли с дыбы Урусову. Вывихнутые из суставов руки торчали врозь…

– О! Что вы наделали! – залилась несчастная слезами. – Ох, мои рученьки! Креститься мне нечем… ох!