– Хто се тут? – слышится за кустом чей-то едва уловимый шепот.

– Се я, ясочко моя, зоре моя вечерняя, – шепчут в ответ.

– Ох! Як же я ждала тебе, мий голубе…

– Сердце мое, рыбко моя! Иди ж, иди до мене… на рученьки…

– Ох, любимый мий, о-ох!

«Кто бы это был? Петрусь разве с Явдохою? Так нет: вон слышно Петрусев голос, вон как заливается».

«Кому ж бы тут быть в садочку?»

Она прислушивается… что-то стукает: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Это ее сердце стучит, так, кажется, и подымает горячую сорочку…

– Так ты мене любишь, моя зоренько?

– Коли б не любила, не выйшла б… Чуешь, як мое серденько стукотить?

– Чую-чую, мое золото червоне…

– Ох, о-ох! Полегше, соколику, задушишь мене…

Слышно, как целуются… Молодая вдовушка огнем горит… Вот так бы и она целовала и обнимала Мазепиньку, если б не постыдилась, вышла к нему… Да какой в этом грех? Вот любит же она и целует Гриця своего, отчего б и его, Мазепиньку, не любить?..

– Гетьман другого хотив з листами послать, так я сам напросився, щоб тилько тебе, моя ясочко, повидати…

– Ой, мий соколоньку… А вин же ж не дознается, що мы с тобою любимося?

– Де дознатись? У меня на губах не остануться слиды от твоих губонькив, серденько.

– Ох! А мени сдаеться, що на моих губах так и остануться твои устоньки жаркии…

– А мои вусы остануться?

– О! Який бо ты жартливый…

А там, на улице, «гукают» да выводят голосно:

– А я вже думала була, що ты не мене любишь…

– А кого ж, сердце?

– Та нашу ж московочку.

– Ох, лишечко!

– Та вона ж така гарнесенька, русявенька, кирпатенька…

– А ты краща над ней…

«Московочка», опершись на подоконник, так и зарделась от этих слов, как маков цвет… это про нее говорят…

Кто ж бы это? Она, что там целуется с ним, кажется, сама пани гетманова, Дорошенкова жена; а кто он?.. Уж не Мазепа ли? Ох! Так сердечушко и упало у Оленушки… Нет, не он, не он! Мазепа сам сказывал, что еще никого не любил и его, бедненького, никто не любит… Это не он… Вот если б Мазепа ее, Оленушку, у гетмана вымолил, да на Москву ее отпустили бы, да с нею бы и сам он, Мазепинька, на Москву съехал, вот бы хорошо было… Пущай там за крест люди страждут, бог с ними!.. А каким крестом сам Мазепа крестится? Она что-то не заприметила: должно быть, «пучкой» крестится, как все черкасы… Да что ж из того, что «пучкой»? Черкасы такие ж христиане, да и угодников у них в Киеве сколько! И на Москве стольких нету…

Это кто-то веселую отхватывает на улице… Гриць, маленький Гриць, так любит эту песню…

– Я понесу тебе на ручках, ягидко моя…

– Ох, куды, куды?..

– Та туды ж… на скошену травку… як на постильку…

– Ох, Ивасю… я боюсь… боюсь…

– Яка ты легенька…

– О, який бо ты… любый… ох!..

Оленушка так и перевесилась за окно… Из-за куста мелькнуло что-то белое и красное… Брызнули подковья… сабля…

Он, обхватив ее поперек, как малого ребенка, несет через садик, а она обвилась руками вокруг его шеи…

Она, это ясно, пани гетманова, Дорошенчиха… А он, ах, господи! Это Мазепа… Мазепа!..

Сдавив себе горло рукой, Оленушка с глухим стоном упала на свою вдовью постель… А с улицы доносилось:

Постиль била, стина нима, ни с кем размевляти…

Выплакавшись до последней слезинки, молодая вдова уснула только к утру.

А в это утро в селе Коломенском, в царском дворце, о ней, о бывшей княжонушке Долгорукой, а ныне гетманше-вдовице, вспоминали и жалели.

Старая мамка рано взбудила царевну Софьюшку. Не хотелось старой будить царевну, так хорошо спала она, разметавшись в постельке, и так сладко улыбалась да шептала не то «батюшка-свет» – царя-батюшку, должно, видела во сне, – не то «Васенька-соколик» какой-то; а все ж надо было разбудить: сама царевна крепко-накрепко наказывала разбудить, «урки-де учить» надо… «И на что это девку урками мучат? – думалось мамушке. – А все-таки нельзя не разбудить; приказывала: коли-де, сказывала, выучу урки-те, так батюшка-царь обещал взять ее с собой действа смотреть».

И царевна сидит у стола, такая розовенькая, иногда позевывает со сна, крестит свой розовый ротик и все учит что-то очень мудреное, что задал ей этот Симеон Ситианович.

Перед царевной книга рукописная, а на столе глобус. Царевна то в книгу заглянет, то на потолок с узорами и покачивается.

– Ангул-ангул – угол, аркус – дуга, аксис – ось, екватор – уравнитель… Екватор, екватор, екватор, какой трудный!

Потом, закрыв глаза ладонями, повторяет эти слова наизусть и все спотыкается на экваторе…

– Евкатор, евкатор, ах, какой трудный!

– Нет, не евкатор, а екватор, екватор… – Глянула в книгу, топнула ножкой: – Нет, не евкатор, а екватор, екватор…

А мамушка сидит у окна с чулком и тихо шевелит губами, считая петли.

– Зона торрида – пояс горячий, или знойный, зона фригида – пояс хладный, или студеный…

– Ишь, диво какое! – удивленно качает головой мамушка. – Нашли вон пояс горячий… А с чево ему быть-ту горячим?.. И чему учат! Не диви бы божественному…

– Ах, мама, ты не знаешь! – защищает царевна своего учителя. – Это пояс в географии, а не такой пояс, какой носят…

– Ну и у этой там егорафьи с чего быть поясу горячу?

Царевна смеется самым искренним смехом.

– Ах, мамушка, какая ты смешная! «Егорафья»!.. География, а не егорафья…

– Ну, бог с ней, матушка царевна, с этой евграфьей! Вон сестрицы твои, другие царевны, ничему такому заморскому не учены, а все-таки, Бога благодаря, здоровехоньки живут… Да и то сказать, ты у батюшки-царя любимое дите…

А царевна опять покачивалась над книгой да закрывала глаза ладонями, чтобы запомнить разные премудрости и не ударить лицом в грязь перед батюшкой.

– «Свойства и эффекции, которые земному кругу от течения солнца и звезд являющегося приключаются, суть: единого места периики суть антиков того места антиподы и антиподов того места антики». Антики, периики, антиподы, ах, как трудно! Антиподы, антиподы, антики…