не продолжается и не закрепляется. В этом вопросе, как и в динамике возраста сексуального дебюта, Россия идет по тому же пути, что и западные страны.

Сексуальность и любовь

«Я слишком устала, чтобы любить», – сказала американской журналистке одна ее российская знакомая, и растроганная дама сразу же вспомнила, что в Советском Союзе она почти никогда не слышала о любви.

«Это подтвердило мое подозрение, что любовь в Советском Союзе – это роскошь, нечто необязательное, а не предпосылка брака или счастья, как в Западной Европе или в Соединенных Штатах» (Du Plessix Gray, 1989. P. 54).

Для русского уха такое утверждение звучит странно. Много лет назад, когда я впервые познакомился с американской социологией брака и семьи, меня рассмешило распространенное в ней мнение, будто романтическая любовь является исключительным достоянием или изобретением США или, в крайнем случае, Запада. В советской литературе в те годы, напротив, утверждалось, что любви нет именно в США: люди там все время спешат, думают только о работе, да и вообще какая может быть любовь в мире чистогана и всеобщего отчуждения?!

Не вдаваясь в метафизические споры о «русской», «американской» или «китайской» любви, нужно заметить, что разобщенность идеальной романтической любви и низменной, телесной сексуальности, ставшая чуть ли не обязательной нормой нашей литературы и искусства, сохранилась и в советское время.

«Что такое секс, чувственная страсть для русской женщины и для русского мужчины? Это не есть дар божий, благо, ровное тепло, что обогревает жизнь, то сладостное естественное прекрасное отправление человеческого тела, что постоянно сопутствует зрелому бытию, – чем это является во Франции и где любовники благодарны друг другу за радость, взаимно друг другу приносимую. В России это событие – не будни, но как раз стихийное бедствие, пожар, землетрясение, эпидемия, после которой жить больше нельзя, а остается лишь омут, обрыв, откос, овраг» (Гачев, 1994. С. 25).

Во многих произведениях советской литературы романтическая первая любовь, с характерной для нее рассогласованностью чувственного и нежного влечения, возводится во всеобщую норму.

«Особенности первой любви и характерные для нее робкие, неловкие, застенчивые, инфантильные проявления сопутствуют героям на протяжении всей их последующей жизни. Они любят всегда как в первый раз. Практически любовный опыт у них не накапливается, в этом отношении они всегда юноши и девушки» (Круглова, 2004. С. 178).

Герои культового фильма Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром» все время друг от друга отказываются.

«Они ведут себя так, словно заранее уверены в неудаче. Любимая любовь русских несчастная. В ход идут малейшие зацепки – друзья-подруги, женихи-невесты, летят за окно фотографии и билеты… Но в том и состоит цель их любовной игры, чтобы в секс не ввязаться, избежать его. Оба они боятся осложнить собственную, пусть не совсем счастливую, но стабильную жизнь. В этих поведенческих установках коренится причина их одиночества. Больше всего они страшатся взять на себя ответственность за другого человека…

Милые, симпатичные люди Надя и Женя законсервированы в состоянии детского аутизма. Может ли самостоятельный человек позволить несчастному роману длиться десять лет? – такие подвиги под силу лишь тем, кто из всех чувств предпочитает безграничную эгоистическую жалость к самому себе. Доступные и понятные им отношения – любовь ребенка к родителю, оба героя “живут с мамой”. Такая любовь требует не сексуального партнера, но воспитателя, который будет кашей кормить и нос утирать, – не близости, а беседы, наставления» (Лунина, 1993).

«В самом деле – строитель коммунизма, и вдруг – трахаться? Соски, волоски? Какие-то судорожные движения, запахи, какая-то уж совершенно неуместная сперма? И точно также: возможно ли русскому интеллигенту в живого человека х…м тыкать?» (Лустич, 1994).

Напряжение между «любовью» и «сексуальностью» отражается и в языке. Выражения to make love или faire l’amour («заниматься любовью») редко используются в разговорном языке. Подзаголовок знаменитой книги Алекса Комфорта «Радость любви» «A Cordon Bleu Guide to Lovemaking» (буквально – «Высшее кулинарное руководство, как заниматься любовью»), у нас перевели «Книга о премудростях любви». «Премудрость» – не просто сумма рецептов, куда, что и как совать, о чем фактически рассказывает книга Комфорта, а нечто философски-возвышенное.

«Любовь по-русски» – то, что вы чувствуете, переживаете, а не то, что вы делаете. «Заниматься» можно сексом, а не любовью. С этим мнением согласен даже «эротический писатель» Юз Алешковский:

«Любовь – это любить. Любовь – в действии, в состоянии, в чувстве. Но любовь это не заниматься любовью. Я бы никогда в жизни не употребил это пошлое выражение, заниматься можно только онанизмом. Любовью можно жить. Так же, как красоту – чувствовать» (цит. по: Тимофеева, 1999).

Хотя «язык любви» развивается, эти сдвиги большей частью оцениваются отрицательно. Василий Аксенов писал:

«Советская литература и советский любовный диалог были продуктом поэтики умолчания, во всем была масса подтекстов, ничто не называлось впрямую, и потому каждое слово нагружалось дюжиной смыслов. Человек, находящийся вне контекста, почти ничего не понимал. Разговоры с возлюбленными в шестидесятые и особенно семидесятые годы были страшно насыщенными и очень немногословными – под каждой фразой шевелилась бездна.[9] В девяностые разговор постепенно стал не нужен вовсе», «девяностые годы были годами прямого высказывания – то же самое происходило в литературе; это бывает ярко, но чаще плоско» (Аксенов, 2006).

Самое распространенное современное слово для обозначения полового акта – «трахаться» или «трахать» – начисто лишено эмоциональной нагрузки. Прочие слова являются либо архаическими («соитие» или «совокупление»), либо медицинскими («коитус»), либо не совсем определенными («спать», «состоять в интимных отношениях»), либо откровенно ненормативными, нецензурными, причем они звучат грубее, чем аналогичные английские или французские слова. Я уже не говорю о «сексуальной фене» уголовного сленга.

Появление в СССР сексуально-эротического дискурса уже в 1980-х годах нашло горячих противников, готовых, во имя спасения и сохранения семейных ценностей, осудить не только эротику, но и любовную страсть. Среди них были и видные философы.

«Нередко многие беды в вопросах любви и семьи пытаются объяснить тем, что слишком мало и слишком стыдливо мы говорим о сексуальной стороне жизни. Появляются призывы сбросить всяческие табу и запреты с этих тем. Забывают, что за этими табу и за стыдливостью скрываются отнюдь не невежество и темнота, а глубокие нравственные чувства, разрушающиеся от вторжений образованного цинизма. Есть сокровенное, что прячется от посторонних глаз, что является и должно оставаться тайной. Семья строится не на рациональных лишь основах и половом влечении» (Шердаков, 1988. С. 185).

«Что скрывается за романтическим культом “страсти” – свобода от оков ханжества? Нет! Здесь уместней говорить об отсутствии нравственной воли. В жизни и литературе страсть ныне чаще именуется “сексом”, влюбленные – партнерами. Необязательность в отношениях между мужчиной и