— Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна — не початая.

— Неудобно, слушай. Ехать пора.

— ГКЧП тоже вот так начинался, — повторил! — взорвался Грачев. — Один к одному.

— Да… да… Им бы все нашими руками… — кивнул Шапошников.

Он все время отводил глаза.

— Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП — военный переворот, а? Почему — не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»

— Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…

— Да все они, слушай!..

Грачев махнул рукой.

— Что решаем, командир? — Шапошников поднял рюмку.

— В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев.

— Я тебя понял, Павел Сергеевич.

— Да я знаю, что вы всегда все знаете…

— Так что решаем, ну?

— Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!

Грачев не застрелился.

Это была почти шутка.

Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день — 16 ноября 1991 года.

Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга — дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.

Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой — в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.

Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись — хотелось.

— Деда… — Борька потянул Ельцина за рукав. — Бог есть?

Ельцин остановился.

— Не знаю, слушай, — честно ответил он. — Очень ха-чу, шоб был, понимашь.

— Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?

— Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?

— А в Америке?

— В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.

Борька опешил:

— А ты с ним знаком?

— Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые добрые отношения.

Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.

— Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, — если Бог есть, зачем ты тогда нужен?

— Как это за-чем? — не понял Ельцин. Он даже остановился. — Я — ш-шоб управлять.

— А Бог?

— Он контролирует.

— Тебя?

— И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?

— Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?

— Почему я вор? — удивился Ельцин.

— Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?

…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.

Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… — покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.

— Пойдем, Борька, домой. Нагулялись уже.

— Дед, а охрана это твои слуги?

— Почему слуги? — удивился Ельцин. — Они мои друзья.

— А че ж ты тогда на них орешь?

— Я ору?..

— Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.

— A-а… ш-шоб знали, понимашь…

— Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.

— Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб, значит, не забывали!

— А забывают?..

— Ну-у… пусть помнят, короче…

Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули и затрещали — из последних сил.

Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые разговоры, даже с собственным внуком, была неприятной, причем для всех одинаково; Ельцин вдруг замолкал, как бы предлагая подождать, пока он, Президент, обдумает свои мысли.

«Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.

«Я так решил!» — к Президенту возвращалось достоинство.

Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на час дня.

Ельцин решил говорить правду и только правду, все как есть.

На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов, но интуиция говорила Ельцину, что генералы боятся его еще больше, чем он их.

Да, по-весеннему шпарит солнышко, по-весеннему всюду капель, красота неописуемая…

Ельцин медленно, тяжело поднялся по ступенькам каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:

— Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!

Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в домино.

— Выйдем во двор, — сказал Ельцин. — Там и поговорим.

Его все время тянуло в лес, на свежий воздух, — Ельцин совершенно не доверял кабинетам. Он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны и распорядился, напоследок, «ш-шоб в кустах, понимашь, никого не было».

— Вы один всех и будете… охранять, — закончил он.

Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Президент. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидово были только у корпусов.

Ельцин шел очень быстро, успевал за ним только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал.

— Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — Вы тоже, значит, устраивайтесь!

Береза была вроде бы сухая.

— Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?