Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Милка — что репка крепка, грудь копной, глаза искрами прыгают — бока подперла, рассмеялась.
— Не в рассорке Калина со Степаном нынче? — справился Сумарок.
Марга смущенно плечами повела, отвечала уклончиво:
— Разными дорогами они ходят, Сумарок-молодец. Уж коли придется здесь встретиться, так не мал лужок, чай, не подерутся…
Остановился тут Сумарок, приметив издалека знакомого.
— Нагоню, ступай пока. Надо со старым приятелем словом перемолвиться.
Марга лишнего спрашивать не стала, кивнула да прочь заспешила, по сторонам посматривая — Калину выглядывала.
Сумарок вздохнул.
Кут другом ему не был, но работу одну делали. Тоже чарушей мужику припало родиться.
Сошлись у самых Козьих копытец. Кут встал, ноги расставив, руки на поясе утвердил, голову нагнул, ровно бодаться удумал. Был он телом могуч, головой вполовину бел; шрамы на нем лежали внахлест, что тени от веток по снегу.
— Меня головщик на охрану подрядил, за порядком смотреть. Прутяных под начало дал, — сипло молвил без привета, недобро взглядывая. — Поперек полезешь, каурый, так пеняй на себя.
— Не надо мне такой докуки, — усмехнулся Сумарок. — Я здесь не за тем.
Ревнив был Кут к чужой славе, обидчив. Сумарок знал, что не нравится ему.
— Добро, — медленно произнес Кут.
Отвернулся, потопал прочь, ногу подволакивая.
Сумарок подумал, как его самого бы переломало-перемололо к двадцати годам, не случись встречи с кнутами. Что Варда, что Сивый, оба старались научить, чтобы не случилось в бою убиться-изувечиться.
Куту вот так не повезло.
Калину искать долго не пришлось. Услышал Сумарок звонкую гусельную игру, услышал и голос, сладкий-переливчатый, с нежной горечью: лился тот голос, что гречишный мед. Вкруг мормагона уже и народ собрался. Марга приветно кивнула: сама при деле была, подыгрывала гуслям яровчатым на своем струменте, тихонько, вторым голосом песню подхватывала.
И славно же получалось, ладно-складно!
Постоял Сумарок, слушая, и дальше пошел на огляд.
Всюду смех веселый, говор, пересуды. Вот торгаш стол подвижной под шатром парусинным выставил, а на нем всяческие сласти, девкам на радость: и орехи каленые, и орехи в меду, и коринка с левашами, и шептала с инбирем в патоке, пряники да леденцы, сайки да рожки… По соседству другого уряда лакомства: закуски, пирожки да студни, кокурки да яйца соленые. А там и меды сыченые, и пиво молодое, и квасы разные, и бражка, и березовица…
Вот залился соловушкой запевала, а тут же к нему подголоски пристали, ладно песню на краях вынесли, затянули. Оглянешься — там парень расстилается вприсядку, выбивает на балалайке всей пятерней… А там гармоника дребезжит, смех да топот, в ладони плескания: прыгнула в круг бойкая бабенка, пяткой ударила, визгливо заголосила:
— С душечкою-павою
Я по речке плаваю,
А пристануть не могу:
Муж стоить на берегу!...
Хохот, свист!
Вот парень девку щупает, а та только коровьими глазами лупает да млеет, накосницу теребит; вот два молодца надумали в кулачки сойтись над зернью — да тут подоспели прутяные, развели спорщиков.
…Прутяных тех, лозоходов, в обиход некая мастерица ввела, кукольница-игрушечница, Сумарокова знакомая.
Унесся Сумарок думами, вспомнил, как подсоблял Амуланге, когда та затеяла бумагу варить. Иных помощников не сыскалось. Кнуты на ту пору оба-два далеко ходили, а прочие лишь смеялись над задумкой. Слыхано ли дело, чтобы девка своим умом жила-кормилась?
Ан, не на ту напали. Амуланга истинно семи пядей была.
Показывала Сумароку гнездо осиное, пустое: как собрано, как устроено. Дивное дело! Древесина да волоконца в кашицу пережеваны, тонко натянуты-раскатаны, высушены… И Амуланга с чарушей по их примеру взялись делать. Завели чан, сита-черпала, пытали всякую траву: сорную-вздорную, сено да солому, крапиву да иву, листья-кору, а то и куски ветоши, все в каменные жернова загоняли, перетирали, в чане варили, на сита откидывали да сушили.
Сумароку тоже охота припала узнать, что из затеи той выйдет.
И — сладилось у них! Амуланга так ликовала, что на шею Сумароку кинулась, прыгала-скакала козочкой молодой.
Наловчилась бумагу ту белить, чтобы красивее была, глаза радовала.
Но на том не успокоился ум мятежный. Еще придумала из бумаги перетертой с клеем да мелом лепить всякое: чашки, кружки, личины, а пуще того, тонкие шлемы да пластины.
Крепкими выходили на диво, даром что легкими.
Надумала крепить одну пластину на спину, другую — на грудь, а сцеплять ремнями. Можно было и под рубахой носить, и поверху.
Проверяли на Сумароке, чаруша сам вызвался: Амуланга без сомнений ножом ударила, воровским обычаем аккурат между ребрами пырнула.
Доспех выдержал, кнуты — нет.
Сумарок прежде не думал, что Варда может орать, а Сивый — неметь. Но — сами виноваты, не предупредили, что испытание будет, да что вздел Сумарок под рубашку новое обережение…
Стоило того, довольно сказала Амуланга, когда Сумарок ее из кустов вытягивал, покамест кнуты между собой ругались.
…а после, уже без Сумароковой послуги, вовсе диковину собрала: мертвяка раздобыла, всего кашей бумажной облила, а как схватился кокон, ножом разрезала да сняла, ровно платье. Получилась кукла из бумаги, страшненькая.
Обмазала ее еще чем-то, красной шерстью обвязала, глаза нарисовала… Где сердцу должно быть, гвоздь вбила, в своей крови каленый.
А сверху всю куклу лозой ивовой окрутила.
Таков был первый прутяной.
Поначалу, сказывала, вовсе хрупкие лозоходы были. А нынче вот, покой оберегать торговали… Похвалялась, даже Князья не брезговали: наряжали прутяных в богатое, ставили охранять.
Задержался Сумарок у стола передвижного, завидев плетенку из яркой проволоки. Затуманилось: плохо свое детство голопятое помнил, а тут как озарило. Было такое, точно, было…
Провел пальцами по проволоке. Не торгуясь, купил пучок чесаной: Коза знает, авось на что сгодится. Хоть на памятку.
— Сумарок! Ты ли!
Обернулся чаруша, увидел, что поспешает к нему сам Степан Перга, руки раскинув.
Обнялись сердечно.
— Ах, ладненький какой ты сделался, солнышко!
— Охолони, мы не виделись-то всего ничего.
— Вот с кажным днем ровно краше и краше!
Рассмеялся Сумарок.
— Ох, Степан, сбереги речи для девушек-молодушек. Ждут-поджидают тут тебя, вслыхал уже.
Степан выкатил грудь в шитой душегреечке, ус подкрутил.
— А что, один ты здесь, али…
— Один, — скрипнул зубами Сумарок.
— Ясненько, — бодро откликнулся Степан.
Порылся в расписной, в сердцах да цветах-голубицах,
