Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С мостков нагнулся, зачерпнул водицы, плеснул в лицо, жар унимая. На голову полил. Кнут недвижно рядом стоял — как марь.
— Слушай, — заговорил Сумарок, не сдержавшись, — я сам хорош, признаю. Но ты мне и слова не дал сказать, сразу налетел. И…
— Помолчи, пожалуйста, — сказал кнут.
Сумарок от удивления замолчал, Сивый же глубоко вдохнул и заговорил.
— Я тебя обидел, Сумарок. И неверием своим, и силой грубой. Сколько живу, столько учусь, а никак не пойдет дураку впрок наука. Страшно мне за тебя сделалось, Сумарок — столько смертей видел, но твою в общий ряд и представить не могу. И под крыло тебя не спрятать, и на веревку не посадить: ты человек вольный, сам решаешь, сам гуляешь…
Сумарок хотел возразить, но кнут остановил движением.
— Я кнут. Ты чаруша. Нам и дружить-то с тобой не полезно. Сколько говорено про это. Мало было цвета вишневого, мало, что едва не прибил я тебя по своей горячности...
Сумарок отвернулся, стал в воду глядеть.
Лежала та зеркальным пластом, лемешным отвалом; в глубине черной Сумарок себя видел, кнута подле.
Ровно в капсуле, подумал.
— Что, — проговорил трудно, — прощаться явился?
Сивый опустился рядом.
Заговорил с запинкой, на себя не похоже:
— Ты когда меня схватил, так ровно вспышка озарила. Я все почуял, что ты чувствовал, все узнал. Страх, слабость… и другое. То, чему названия не знаю, чего не понимаю вовсе, это ваше, это выше… Крепко не по себе мне стало.
— Так что же…
— А после решил — лучше я сгибну, за руку тебя держа, чем века проживу, боясь коснуться.
Вздохнул Сумарок, зажмурился. Как раз забили барабаны истово, застучали, заныли волынки…
Загудел Гусиный лужок.
Сивый молчал, ждал ответа.
Встряхнулся, поднялся Сумарок, развернулся к огням, к теням длинным… Кнуту руку протянул:
— Ну, чего к месту прикипел? Пойдем танцевать!
***
— Чаруша! Каурый! Проснись!
Чаруша вздрогнул, не сразу сообразил, кто да зачем его зовет-кличет.
Уснул мертвым сном, ровно колода — дрых без просыпу. К утру еще и дождик накрапывал, да и наплясался-накружился до одури.
— Что такое?...
Над ним склонялся Калина. Без улыбки обвычной, смурный.
— Беда, чаруша. Пойдем, только тихо.
Сумарок кивнул, покрывало скинул, быстро огляделся. С одного бока крепко спала, в комочек сжавшись, Марга; с другого Иль-разбойница разметалась на спине, что кошка, сладко сопела. Дальше Перга в две дырки свистел.
— Что стряслось-то? — спросил чаруша, когда отошли дальше.
Мормагон обернулся на него.
— Смерть.
Чаруша споткнулся.
— Кто?!...
— Да сам сейчас увидишь.
И увидел. Не сдержал вздох горький.
Ох, Кут, несчастный ты мужик…
— Да как же это… Да как такое содеялось? — причитал головщик, заламывая руки над телом, ничью простертым.
Был головщик — старший над двумя узлами, коим лужок и принадлежал — невеликого роста, тощий, носатый, темноглазый и рыжий, что облепиха. Крутились волосы шерстью ягнячьей, да почему-то все на затылке сидели: лоб с висками плешивели, а бровей, казалось Сумароку, вовсе не было.
Лисоветом назвался.
— Как? И очень просто, — фыркнул Калина, — в темноте налетели, да кистенем али свинчаткой приласкали.
Сумарок склонился над телом. Осторожно потянул за плечо, поворачивая на спину. Вгляделся в лицо, судорогой схваченное. Кость на виске повыше уха была вмята, ровно в самом деле тяжелым ударили.
Сумарок в траву пальцы запустил.
— Смотри, Калина, не кистенем его подшибли.
— С чего так решил?
Чаруша раздвинул мураву, показал камень.
— Прямо под головой, ровно подушка.
Мормагон прихватил себя за подбородок, прищурился.
Нахмурился Сумарок:
— Проверять меня вздумал, мормагон? Не к месту.
— По пятам идти можешь, чаруша? Кровь следить?
— Кровь, думаю, лучше тебе караулить, а я возьмусь следы разбирать.
— Добро.
Странное выходило. По всему, Кут под утро, как улеглось-утихло гульбище, на отдых засобирался. Спустился к реке умыться, а оттуда бегом кинулся, вещи бросив. И так торопился, что на траве поскользнулся, грянулся, да прямо о булыжник расшибся.
— Что же его так сполошило? Не заячьего прыска человек был, чаруша бывалый.
Лисовет за ними таскался, след в след. Причитал тонко, по-бабьи, за щеки хватался. Спровадил его мормагон: наказал с прутяными тело на ледник снести, а ледник путевой под такую нужду у кого из пришлых торговцев взять, да крепко пригрозить, коли кто в пронос явит тайное дело.
— Жаль мужика, — со вздохом молвил Сумарок, — смерть такую обидную принять, и никого рядом не случилось.
— А если не случайность то, чаруша? Что, если убийство?
— Да кому его смерть надобна?!
Калина взялся ногти свои разглядывать.
Молвил небрежно.
— Да хотя бы кнуту твоему. Кут про тебя, каурый, заглазно столько нагородил — на три супрядки девичьи хватит.
Обомлел Сумарок.
— Дела мне нет, что за спиной говорят!
— Тебе, может, и нет…
— Захоти Сивый его убрать, иначе бы сработал, — сухо перебил Сумарок. — Не его рука.
Калина голову к плечу наклонил, справился вкрадчиво:
— А скажи, где он был, под утро? Ты доподлинно знать не можешь.
Сумарок облил мормагона гневным взглядом.
— Зато могу тебя по сусалам доподлинно отвозить, если клепать на друга моего не бросишь.
Сдвинулись. Калина был выше, в плечах шире, но Сумарок — жилистее, моложе, да и норовом горячее.
Вдруг вскрикнул Калина — сгребли его за волосы, рывком оттащили.
— А ну, лутошки убрал! Что надумали?! Оставить вас нельзя, что за напасть!
— Вот сам и поясни! — с вызовом проговорил Калина, приглаживая волосы. — Кута-чарушу ты угомонил?!
Сивый фыркнул. Встал перед Калиной, руки на груди сложил.
— Еще мне с кутятами вошкаться. Что, неужель откинуться успел, молоко портошное?
Вздернул подбородок Калина, подбоченился:
— Скажи лучше, где ты шлялся-мотался, покуда убийство творилось, да есть ли тому видоки?
— Тебе, что ли, по форме доложиться, курицын сын?
— Со мной он был, Калина, на утро только разошлись, — молвил Сумарок. — Дождь к той поре зачал крапать, а под Кутом
