Айшу-бегим («Пожалуй, к лучшему оказалось, что Бабурджан развелся с прежней женой») и пожалела себя — такого счастья, как брату, всевышний ей не дал, он обрек ее на страдания в гареме Шейбани-хана.

Бабур только сейчас заметил, что у тридцатичетырехлетней Ханзоды-бегим появились в волосах седые пряди. Сестра напомнила Бабуру облик матери, когда та осталась вдовой. Ныне вдовой была и Ханзода-бегим!

Бабур растроганно сказал сестре:

— Я ваш должник, навеки, бегим!.. Не забуду я благородства шаха Исмаила, который доставил вас в нашу обитель живой и здоровой!

— Если позволите, я расскажу вам кое-что о шахе, — Ханзода-бегим еще больше посветлела лицом. — У шаха есть жена по имени Таджли-ханум, необычайно красивая, скажу я вам. Привела она меня к шаху. А до того я слышала много страшных слухов: мол, шах Исмаил убивает суннитов, сдирает с них кожу. До обморока боюсь его, но иду. Вошла, ищу глазами чудовище, дэва из сказки. И вдруг вижу, сидит на троне джигит лет двадцати пяти с приятными чертами лица. Без бороды, только с длинными, тонкими усами. Нос тоже длинный. Глаза же пребольшие… Говорил он по-азербайджански, но я разобрала все его слова. Он почитает дочь пророка Фатиму, мать святых… поэтому, оказывается, у них особое уважение к женщинам, я его почувствовала и в дороге.

— У нас прежде тоже было уважение к женщине, — прервал Бабур. — Медресе в Самарканде недаром названо именем Биби-ханум. Напротив него стояло медресе Сарай Мульк-ханум. В усыпальнице Шахи-Зинда есть гробница Шоди Мульк-ханум и Туман-аки. В Герате же знаменитое медресе Гавхаршод-бегим. Все это ведь имена женщин, связанных с Амиром Тимуром и его потомством.

— Не знаю, может быть, во времена Амира Тимура было больше уважения к достойным женщинам, — бросила Мохим-бегим, взглянув на мужа, — но ныне почему-то все не так.

— Предначертание судьбы! — сказал Бабур. — В те времена — времена расцвета науки и искусства — возросло и уважение к женщинам, ведь науки и искусство всегда могли по-настоящему возвыситься только при участии женщин: они вдохновляют поэтов, ученых и сами стремятся к сим вдохновенным занятиям. А во времена упадка сколь тяжко ученым и художникам, столь же унижаемы и женщины.

— Очень справедливо. Больно видеть, что духовный упадок, о коем сказал наш повелитель, распространился сейчас на весь Мавераннахр! — помрачнела Ханзода-бегим. — Ханы и султаны разных кочевых племен одержимы стремлением захватить страну, вернее — тело страны. До ее души нет им дела… Не надо бы мне говорить плохого о моем муже, погибшем в бою, но куда же денешься… Шейбани-хан объединил разрозненные и враждующие меж собой племена, взял Мавераннахр, воздвиг в свою честь медресе в Самарканде. Построил мост через Зарафшан. Вот некоторые его благие дела. Но как грубо относился он к ученым и художникам и как же он презирал женщин! Он приходил в гнев, когда ему говорили, что Тимуровы отпрыски возводили в честь своих женщин медресе и мавзолеи. Он считал, что великий Улугбек, увлекшись науками и искусствами, предал забвению истинную веру, а воспев женщин, открыв им дорогу в медресе, испортил нравственность. Мне удалось посмотреть книги «Шейбани-наме» и «Нусрат-наме», написанные по его воле, — там нет ни одного женского имени, о матерях и женах шахов и султанов безымянно говорят — «дочь такого-то», «жена такого-то». Оказывается, имя чужой женщины не имеет права произносить чужой мужчина, даже летописец — и такое объяснение дикое давал хан, как-никак учившийся в медресе и пусть кое-как, но слагавший любовные стишки. — Бабур при этих словах улыбнулся, но уже невесело. Ханзода продолжала: — А у нынешних шейбанидовичей нет и его знаний, одна только грубая сила. Люди науки и искусства покидают владения деспотов султанов — кто бежит в Хорасан, кто в Стамбул, кто в Кабул… Теперь вся надежда на вас, Бабурджан! — сестра словно забыла о придворных обращениях. — Очень много просвещенных людей смотрит в вашу сторону, брат мой, думают, что вам суждено возродить великий дух созидания, издревле присущий Мавераннахру. Надо вернуться на родину, согнать с солнца искусства и просвещения черные тучи!

«Наука… Просвещение… Красота… Поэзия… Все это хорошо, но не на них, увы, держится мир, — подумал Бабур и тут же возразил себе — Но и без них чего стоит власть?»

А власть, его власть в Мавераннахре можно восстановить. После гибели Шейбани-хана Бабур заслал немало доверенных своих людей в Самарканд и Андижан. Он знал, тысячи людей, измученных притеснениями кочевых султанов, готовы, как только Бабур явится в Мавераннахр, поднять мятеж.

— На прошлой неделе пришли приятные вести из Андижана, — сказал Бабур, как бы отвечая своим мыслям. — Саид Мухаммад, наш родственник по материнской линии, собрал вокруг себя сторонников и прогнал из Андижана султанов-степняков. Саид Мухаммад пишет мне: «Скорее в Андижан через Каратегин, край ваших отцов ждет вас с нетерпением!»

— Так теперь вы хотите идти в Андижан? — понизив голос, спросила Ханзода-бегим.

Бабур все с тем же отрешенным видом отрицательно покачал головой — он намеревался послать в Андижан отряд во главе с надежным беком, а сам хотел быстро отправиться прямо на Самарканд через Гиссар. Но знал, что сил у него для такого двойного удара недостаточно. И нельзя было не посчитаться с шахом Исмаилом, который хочет предложить ему военный союз против кочевых султанов (Бабуру были в общем известны намерения посла, прибывшего с Ханзодой-бегим, да и без посла смысл того, что Исмаил так щедро одарил Бабура, отпустив сестру, был ясен).

Нет, никак нельзя единолично идти на Андижан или, тем более, на Самарканд. Бабур располагал сведениями о том, что Тимур Султан, отважный полководец, сын Шейбани, отправил к шаху послов с подарками. О, не дай аллах, если две могущественные державы договорятся меж собой. «Свое никто не хочет отдавать». Стакнуться они могут только за его счет — за счет третьего, к тому же самого слабого, пока слабого. А вот если он будет до поры до времени вместе с Исмаилом…

А вслух перед женщинами Бабур заговорил о поэтическом даре шаха Исмаила.

— Наш посланник Мирза-хан, которого я снова пошлю к нему вскоре, показал мне как-то стихи шаха. У него тонкий дар, пишет на азербайджанском тюрки очень красивые газели. Да еще скромно назвал себя «Хатои»[118].

— Правда, он способный поэт, — сказала Ханзода-бегим. — Я слышала его газели, когда их пели кизылбаши. И шах, когда принял меня, похвалил моего брата словами: «Мы питаем в душе почтение к Бабуру-шаху и Бабуру-поэту». И потом прочитал наизусть двустишие из газели — многие газели нашего повелителя исполняют под музыку в Герате, — прочитал и сказал: «Чох