— А какая все же тема для поэта: нищий, воскрешенный блудницей!.. — прокартавила Саломея. — Какова любовь! Правда, говорят, что она сильнее смерти… Но, впрочем, довольно этих историй — смотрите, как скучает прелестная Вероника! И, вероятно, думает: как ничтожны эти провинциалы!

— Я скучаю везде одинаково… — сказала Вероника. — А что это у вас тут под пеленою? — кивнула она на закрытый предмет.

— А-а!.. — самодовольно улыбнулся Ирод. — Это маленький сюрприз для моих дорогих гостей… Я приобрел себе это для Тивериады, но решил предварительно показать всем вам… Позови финикийца! — повел он бровью на стоявшего у дверей Хузу.

Тот поклонился и исчез.

— А правда, говорят, добродетельная Понтия занемогла немного? — любезно обратился Ирод к Пилату.

— Да, эта безобразная история с галилеянином повлияла на нее… — отвечал Пилат. — Ведь чернь терзала его во дворе претории тогда всю ночь и она, оказывается, видела все это. Ее сердце слишком мягко для суровой жизни востока…

— Ну, и у вас тоже в Риме, в цирке, можно увидеть немало остренького!.. — засмеялся Ирод.

— Так ведь то гладиаторы, преступники или рабы… — заметил Марк Лициний. — Но, конечно, жизнь везде более или менее одинакова.

— А все же очень я завидую тебе, Лициний: скоро увидишь Рим, двор, образованных людей… — сказал Пилат.

— Ты мог бы уже похлопотать о переводе в Рим: здесь ты высидел довольно… — отвечал Марк Лициний. — Связи у тебя всегда найдутся…

— Конечно… Но все же это и не так-то легко…

— Если хочешь, я постараюсь замолвить где нужно словечко за тебя… — слегка покровительственно сказал Марк Лициний и тут же, подняв чашу, ловко смягчил: — Твое здоровье!..

В дверь вошел, в сопровождении Хузы, длинный, сухой, пергаментный, с раскосыми глазами Калеб и приложив руку к сердцу, низко склонился перед Иродом и его гостями.

— Ну, покажи нам твое сокровище! — благосклонно обратился к нему Ирод.

— Одно мгновение, царь… — подобострастно отвечал финикиец и, сделав знак рабам, вместе с ними подошел к золотистому покрывалу, и что-то строгим шепотом приказал им.

— И чтобы сразу! — тихо, но строго добавил он. Он выждал несколько мгновений и сделал неуловимый знак. Золотистое покрывало, как облако, упало вдруг вниз и перед пирующими во всей своей торжествующей красоте встала Венера, вся золотисто-розовая, точно живая, в лучах вечерних огней. Старейшины, кроме Каиафы, торопливо отвернулись.

— У, какая красота!.. Это — чудо!.. — раздались голоса. — Да не бойтесь же ее так, достопочтенные старейшины! Ха-ха-ха… Она не раз ведь и раньше была на высотах иерусалимских… Но какая божественная красота!..

— Не правда ли? — вкрадчиво улыбнулся финикиец.

— Выйдите все!.. — повел черной бровью на финикийца и рабов Ирод.

Финикиец незаметно снял застрявшую на постаменте золотую стружку и, бросив украдкой грозный взгляд на рабов, снова благоговейно склонился перед пирующими и в сопровождении рабов вышел.

— Божественна! Бесподобна! — восхищался Ирод и вдруг рассмеялся: — Нет, нет, достопочтенный Каиафа, тебе смотреть так на это не подобает!

— Почему? — как бы не понимая, шутя, спросил Каиафа.

— Грех!.. — засмеялся Ирод. — «Не сотвори себе кумира и всякого подобия!»

— Да разве я это сотворил? — улыбнулся в белую бороду Каиафа. — Сотворили это нечестивые эллины, а я вот смотрю на идола с негодованием и думаю: вот грех!.. Вот мерзость!..

Все дружно захохотали и снова подняли чаши и выпили.

— О, греки!.. — воскликнул Пилат. — Из куска мертвого камня создать такую красоту… Что за удивительный народ!

— Каждый народ имеет свою физиономию… — снисходительно сказал Марк Лициний. — И если грекам не удалось создать разумной, а потому и прочной государственности, то, действительно, в области искусства нет народа, который мог бы сравняться с ними даже отдаленно…

— Я только недавно удосужился перечитать «Федона» в твоем списке, достопочтенный Каиафа… — сказал Пилат. — Это не философия и не литература, это какое-то колдовство! Читаешь и не знаешь чему больше удивляться: красоте ли языка, тонкости ли диалектики, глубине ли мысли?..

— Писания его прекрасны, как эта вот чаша с причудливой резьбой по краям, как искрометное вино это, как сияние этой зари весенней… — немного опьянев, проговорил Марк Лициний. — Но мудрый не должен дать увлечь себя в сети его диалектики. Это, увы, лишь одна из красивых сказок об истине. Истин миллионы и уже из одного многообразия их ясно, что люди бегут за миражами. Дети не видят этого, а мудрые должны сделать из этого соответствующие выводы. И мало того: при известном опыте человек легко постигает, что не истина в жизни и главное… Что же в ней главное? — кокетничая своим красноречием, вопросил он. — Это зависит от вкуса… Для меня главное — прекрасный взор моей Вероники, вот эта чаша благовонного вина, эта беседа с моими достопочтенными собеседниками… — любезно осклабился он. — И… и потому возрадуемся немедленно всякой радостью, которую посылают нам боги: весьма вероятно, что с концом этой жизни для нас кончится и все и что мы — он шумно расхохотался — не воскреснем!..

— Прекрасно! — очаровательно прокартавила Саломея. — Какой поэт!

— Великолепно! — одобрил Пилат. — Твое здоровье!

— Благостный Эпикур мог бы гордиться таким учеником!.. — щегольнул Ирод.

— Я учусь не только аду Эпикура, но везде и всюду… — важно сказал Марк Лициний.

— Да ведь все это только набор красивых слов… — устало уронила Вероника. — Как это может не только удовлетворять тебя, но даже просто забавлять?

— Великие боги! Своими ли ушами слышу я это?! — воскликнул Пилат, заметно старавшийся попасть в тон римлянину. — Богатая, как Крез, прекрасная, как сама богиня любви, — сделал он жест в сторону Венеры, — любимая, — нет, нет, этого не скроешь, Лициний!.. — молодая, как вешнее утро, и такие усталые речи!

— Я видела Грецию, Рим, Галлию, Испанию, Египет… — сказала усталым голосом Вероника, знавшая, что эта усталость и разочарованность очень идут к ней. — Я была на гранях Индии и у берегов грозно-прекрасной Колхиды, и в светлой Тавриде, подобной стране блаженных, и в страшных безбрежностью своей степях скифских, я беседовала с славнейшими мудрецами, с великими государственными мужами, с могущественными цезарями, я видела все, что только можно было видеть под солнцем, я слышала все слова, которые говорятся по земле, я видела все дела человеческие, я входила в храмы всех богов и ничего, ничего не нашла я во всем этом, кроме горькой отравы лжи!.. Все забыть, ничего не хотеть — вот в чем счастье…

— Да это прямо страница из твоего послания к людям о суете сует, достопочтенный Каиафа!.. — воскликнул Пилат.

— Значит, очень устал, в самом деле, мир, если такие прекрасные уста повторяют то же, что и мы, старики… — сказал первосвященник.