назад, но очередная попытка рвануть на штурм была всего лишь делом времени. Я жила в страхе услышать стук в свою новую дверь. Никому не давала свой новый адрес. Платила за почтовый ящик в городе.

Потом однажды Элинор сообщила мне, что кое-кого встретила. Девушку с хорошей семьей. Таким девочкам, как мы, за хорошую семью и умереть не жалко. Через некоторое время Элинор прислала мне фотографию самой себя с женщиной под сорок у Башни Свободы. Они держались за руки и смотрели друг на друга. Я была так счастлива за нее, что расплакалась.

Естественно и ежедневно я думала о том, чтобы убить себя. Не наглотавшись таблеток, как я всегда планировала, а утонув в океане. Я чувствовала, что у меня есть долг перед этой финальной красотой. Но инстинкт выживания грандиозен, потому-то мне и казалось, что моя мать была сильнее, чем я могла вообразить.

Однажды типично безоблачным днем я зашла в «Данкин Донатс» на Ла-Сьенега, и там у стойки стояла женщина, очень высокая негритянка в красивых кроссовках и с пружинистыми голенями.

– Я хочу сладкий, сладкий, сладкий, – говорила она. Мне ее голос казался магическим. Женщина ни разу не посмотрела на мужчину, которому делала заказ. – Слышите меня? И черный. Черный, как я.

За двумя разными столиками сидели мексиканка и белый старик в плотницких штанах, заляпанных краской, и пятнистой от пота футболке.

– Привет, Билли, – поздоровалась мексиканка.

– Привет, Росита, – ответил белый старик. Он даже не взглянул на нее. – Ты еще не замужем?

– Нет. И не хочу.

Билли покивал, словно зная, что она лжет. У мексиканки были огромные груди с настоящим ущельем вместо ложбинки. Старое платье с кружевными цветами.

– А ты чего? – спросила Росита. – Ты-то еще не женат?

– Я? Не-ет.

– Ну вот, – кивнула Росита. – Видишь? Что ж ты спрашиваешь меня, замужем ли я, если сам не женат?

Билли сделал вид, что Росита ничего не говорила. За стойкой чернокожая леди попробовала свой кофе.

– Недостаточно сладкий! – проревела она. – Я сказала – сладкий!

И в этот самый миг что-то ворвалось в мое тело и попыталось распилить меня пополам изнутри. Я подумала, что теперь-то, верно, наконец умру. Но боль утихла, и я снова услышала, как Росита с Билли говорят, что в Лос-Анджелесе хорошо то, что твой почтовый ящик не сносят снегоуборочные машины, и я поймала себя на удивлении: надо же, кто-то из них бывал где-то дальше «Данкин Донатс»! – и поскольку меня надо было наказать за эту мысль, боль пришла снова. Что-то лопалось внутри моего зада. Что-то хлестало меня кнутом. Мое тело нападало на самое себя. Боль быстро усиливалась – пока я не почувствовала, что больше не могу стоять прямо.

Я позвонила ей. Я не разговаривала с ней после набережной Санта-Моники, но она была всем, что у меня осталось. Элис всегда была тем единственным, что у меня осталось. Я ощущала ее рядом с собой в постели, когда она достаточно подросла, чтобы стать настоящим телом. Я чувствовала ее губы на своей шее. Ее маленькие ножки пинали мои ноги.

Я смотрела, как «Приус» Элис зарулил на парковку самого отвратного «Данкин Донатс» в Лос-Анджелесе. Я сгорбилась над столом. Всем здесь было плевать на то, что я умираю.

Элис вышла из машины в черном боди и увидела меня сквозь грязное стекло. Не ее вина, что мой отец кончил в другую женщину. Следующая схватка была самой сильной из всех. Боль началась в заду. Если звук, который получается, когда ударяют в тарелки, перевести в физическое ощущение, то чувствовалось это именно так. Оно прострелило меня через весь живот и вышло из головы. У меня подкосились ноги. А потом Элис оказалась внутри кафе, обнимая меня, а я орала.

– Перебрала кофеина, – объяснила Элис резиновошеим завсегдатаям.

Она вела машину очень быстро, а я уставилась в окно и время от времени корчилась от боли. Я старалась не смотреть на Элис. Я пыталась быть идеальной. У меня вот-вот должен был родиться ребенок, и все же я думала в основном о том, как не отпугнуть ее. Она положила ладонь на мою ногу и оставила ее там, и меня переполнила гигантская благодарность.

Недалеко от устья Каньона я спросила Элис, знает ли она, что мы сестры.

Она сказала мне, что, когда хоронила свою мать, один из маминых мимолетных бывших любовников на что-то такое намекал. Элис поспрашивала знакомых, но никто на самом деле не знал ничего наверняка. Ее мать была очень скрытной.

– А ты всегда знала? – спросила Элис.

– Знала – да, долго.

Когда Гося умерла, я услышала об этом только неделю с лишним спустя. Даже в смерти она обошлась без лишних сложностей. Гося каталась на лыжах в Куршевеле с мужчиной, который не был моим дядей. Когда она спускалась с горы, ее разбил инсульт. Мою тетку повезли в больницу, но она скончалась в машине скорой помощи. Госе на тот момент исполнилось шестьдесят три года, она была ухоженной дамой. Ее платиновые волосы сияли, шея была гладкой и почти без морщин. Похорон не было, потому что Гося их не хотела, и не осталось никого, кто бы был сильнее нее, так что против ее воли никто не пошел. В общем, моя тетка знала, что в итоге никто не захочет лишней суеты. Когда человека больше нет, тут уж ничего не поделаешь. Сохранять вид утомительно. Соблюдать какие-то там традиции, в то время как можно пить вино и скорбеть, лежа на солнце.

Вдобавок к нескольким трастовым документам и коллекции украшений Гося оставила мне еще один предмет. Клочок бумаги в запечатанном конверте. В авиаконверте, но не думаю, чтобы это что-то такое значило. Клочок бумаги был неровным, отрезанным от какого-то большего листа. Выглядело непохоже на Госю, потому что все ее подарки, все ее жесты были грандиозными. Она не жадничала. И не пыталась сэкономить. Информация на этом клочке предназначалась для «черного дня» и, думаю, это была единственная вещь в моей жизни, которая попалась мне как раз вовремя. На конверте Гося написала: «Дождись, пока будет нужно».

А внутри, в сложенной бумажке, было полное имя Элис. Слова «сестра» там не было, но я, разумеется, поняла. Что до Элис, она знала о своем беззаконном зачатии. Она знала, что роман ее отца с матерью был тайным. Но поначалу Элис не знала, что у него уже был другой ребенок. Ее мать сказала ей, что ее отец и его жена были бездетны, что жена не