— Спасибо, — сказал он, этот болван, но хотя бы замолчал, когда она впилась в него взглядом и прижала палец к губам. Он остался у двери, пока она закрывала жалюзи на окнах и выключала жучок под подоконником и жучок под комодом, карабкалась на раковину в ванной, увидела свое отражение — в ссадинах и глине, лицо и блузка в ржавчине — и отключила жучок и там. Помыла руки, намочила полотенце, вытерла лицо, намочила другое полотенце и бросила ему.

— Можем поговорить, — сказала она, — есть несколько минут.

— Никто не заметит?

— Никто не ожидает ничего услышать, — ответила она. — Говори правду.

Он промокнул подбородок полотенцем и нахмурился, увидев кровь.

— Еще осталось, — проговорила она.

— Где?

— Везде.

Он протиснулся мимо нее к зеркалу и вытер смешанную с глиной кровь. В этот момент, когда он подался вперед, критически оглядывая свои губу и щеку, несмотря на драку с големом, на мужской пол, на разделявший их «железный занавес», он напомнил Тане Елену Петровну, ее соседку по комнате в Московской международной школе, когда та смывала остатки успешной ночи. Макияж голема. Таня подавила в ладони смешок.

— В чем дело? — Причард отвернулся от зеркала. Она постучала себя по подбородку, и он стер последние остатки крови.

— Скажи правду, — сказала она. — Зачем ты пришел ко мне?

Лучший вопрос для начала допроса (ведь по сути, это и был допрос) — тот, на который ты уже знаешь ответ.

— Голем охотился именно за мной, — ответил он. — Охотился за существом в моей голове. — Он постучал по виску. — Хотел съесть меня. Если бы ты не пришла, не знаю, чем бы все закончилось.

Но он знал. Просто не мог это произнести. Американцы не любят думать о смерти, особенно о своей.

— Но раз он охотился за тобой, то почему сейчас? Он пробудился несколько недель назад. Мог бы ведь и раньше тебя выследить.

— Обыщи меня.

Она подняла бровь.

— В смысле, я не знаю. Я ничего не знаю об этом. Это у вас есть правила, легенды, магия, а я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я просто хочу работать. Жить своей жизнью. — Он выдохнул. — Но вот он я. Попал в передрягу.

— И ты пришел ко мне. Почему?

— Это ведь оказалось верным решением? Ты спасла мне жизнь.

Спасла, и это отвратительно.

— Уинтроп. — Это был не вопрос, но это все, что она могла сейчас из себя выдавить.

— Он знает, что делает, но он лишь исполнитель.

— Я тоже.

— Верно, — ответил Причард. — И я тебе неприятен. Мы не сходимся во взглядах. — Он провел рукой по немытым волосам: от грязи и пота они встали дыбом, как парик грустного клоуна. — Это даже мягко сказано, думаю. Но я не доверяю Уинтропу. А тебе — да.

Слова жалили. Она вспомнила протянутую руку Нади. В горле горело.

— Убирайся отсюда, — произнесла она и указала ему на часы. — У нас нет времени.

Ему не требовалось повторять дважды.

***

Джош чувствовал себя посмешищем в колючей униформе коридорного с золотым кантом, но плелся за Барачником из комнаты отдыха в вестибюль. Снаружи припарковались серые автобусы. Он не глазел по сторонам и не говорил, просто шел за Барачником по пятам, уткнувшись взглядом в ковер. Были и другие новенькие среди коридорных — похоже, хлопотная ночка.

К черту дисциплину, он не смог удержаться и оглядел вестибюль в поисках Гейба. Тот должен читать газету или потягивать какой-нибудь напиток янтарного цвета вроде виски у бара.

Но Гейба там не было.

Сегодня церемонии приветствия не будет, объяснил Барачник: делегаты устали после долгого путешествия, скучают по дому и семье — никому, разумеется, не разрешили взять с собой жену или детей. Все из соображений безопасности. Жена Соколова умерла от рака два года назад, его сын — военный офицер, преданный службе: его карьере будет нанесен урон, если вскроется, что отец переметнулся на другую сторону, однако она не закончится. По крайней мере, в этом Соколова пытался убедить первый контакт.

Так уж устроен мир.

Коридорные выстроились у дверей в две линии, лицом друг к другу. Барачник принял командование: если кто-то другой ринется к Соколову, Барачник его остановит, чтобы ученый в итоге получил Джоша.

Ученые вышли из автобусов, закутанные в заиндевевшие шубы. От людей шел пар. Они казались безликими и одинаковыми в темноте и тумане, и, хотя Джош сегодня мог бы нарисовать портрет Соколова с точностью голландских мастеров, агент запаниковал, стоя у входа в гостиницу «Интернациональ». Вдруг он ошибется. Вдруг Соколов не заметит знак. Вдруг Джош все испортит.

Джош попытался сглотнуть. Униформа сидела слишком туго. Он подумал о руке Алистера Уинтропа и внезапно, поскольку мир был печальным и тоскливым местом, вспомнил о предупреждении Дома Альвареса на выходе из посольства.

Где, блядь, Гейб?

Толстомордый аппаратчик в огромной меховой шапке — Джошу не верилось, что кто-то может носить их в реальной жизни, а не в мультфильме про Рокки и Булльвинкля, — выстроил дрожавших от холода ученых в шеренгу вместе с их багажом.

Не нужен ему Гейб, сказал себе Джош. Ему никто не нужен. Сам справится. В конце концов, всегда все к этому сводится.

Кто-то постучал Джоша по плечу и произнес голосом Гейба на чешском с сильным акцентом:

— Простите? Не подскажете, как пройти по этому адресу?

Джош ощутил облегчение, в котором не было ни крупицы достоинства или профессионализма. Позже он считал это лучшей своей ролью в жизни: сохраняя безразличие, он повернулся, взглянул на бумажку в руке Гейба, а не в лицо, и отрывисто ответил на английском:

— Из дверей налево, вдоль дороги четыре квартала, затем налево и еще два квартала.

В записке значилось: «Над зеркалом в ванной, под комодом, на подоконнике». Похоже, КГБ подключило новые жучки после проверки. И если бы он вошел в номер неподготовленным, то завалил бы всю миссию. По спине пробежал холодок, охватил плечи, словно вода поднималась от корней к ветвям дерева. Сюрприз, он обдумает его позже: кто знал, что близость к провалу ощущается столь волнительной.

— Спасибо, приятель, — сказал Гейб по-английски и прошел мимо него, прихрамывая, задрав воротник пальто, надвинув на лоб шляпу.

«Над зеркалом в ванной, — повторял Джош про