В августе распустились красные маки, поспела рябина и вишни, яблоки начали лиловеть и алеть. Над столом нашей веранды уже свисали спелые груши. По вечерам при заходе солнца сосны стояли розовыми до самых верхушек. В комнате тоже пахло смолой от шишек, которые детки собирали в кучи и употребляли для каких-то своих таинственных целей.

Когда я немного поправилась, я начала по утрам выезжать в город по делам, на коллективных извозчиках, вместе со всеми деловыми мужчинами, или на маленьком пароходике, который циркулировал между Верками и Вильной. Мы проезжали мимо берегов Вильи с красивыми дачами, виллами в стиле рококо или барокко, мимо костелов и скверов, старых улиц города, который я знала с самого детства.

Я ремонтировала квартиры, сдавала новым жильцам, устроила себе маленькое бюро в одной из квартир, куда приходили красильщики, столяры, печники, штукатурщики, дворники, управляющий.

Когда я приходила к жильцам и арендатору требовать квартирной платы, они все как будто сговорились и мне отвечали: «что будет с ам исроэл, то будет и с реб Исроэл», то есть «что будет со всеми , то будет и с ними». Иначе говоря, не хотели платить. Управляющий, который за время немецкой оккупации и после нее изрядно деморализовался и за небольшой бакшиш оставлял неплательщиков в покое, понял, что, если он не будет энергичнее, он потеряет заработок и жалование, и свои проценты. Я дала новые доверенности на ведение моих дел и взяла другого адвоката, который мне помогал в делах. Они же должны были уладить все валютные дела. В Польше в то время была девальвация, было правило, что все деньги нужно тут же на месте тратить, иначе они на следующий день теряли свою ценность. Я покупала все нужное для нашего хозяйства и для дома и платила рабочим ежедневно за сделанные починки.

Праздниками[445] я взяла детей в синагогу, в которой мой отец прежде был «габай», член синагогального комитета. Меир в новом матросском костюмчике, Рут в новом шерстяном белом платье с любопытством смотрели с галереи вниз на все, что происходит: в Палестине они никогда не были в синагоге. Хор и кантор, пение, «арон кодеш» , благословение «когеним», шофар (труба) и весь ритуал на них произвел самое сильное впечатление. Я в тот день имела очень нерелигиозное настроение. Я философствовала о том, что еврейская история должна наконец повернуться в другую сторону: вместо «гавлага»[446] — смирения, умиротворения, уступок и непротивления злу, которое до сих пор мы практиковали [даже] больше, чем этого требовали Толстой и Ганди. Мы должны научиться наступать, требовать, бороться за свои права, как личные, так и национальные. Все привыкли считать евреев стороной наименьшего сопротивления, нам запрещали дышать воздухом на нашей земле, греться на солнце, как другие народы; личные неудачи меня научили, что там, где я смирялась и уступала, люди наступали на меня. Десятки, если не сотни людей пользовались тем, что мне принадлежало по праву, я болела и работала не по силам, а мои два дома стояли, не принося ни копейки дохода. Галац меня научил тому, что сотни людей и сегодня еще стояли на лестнице разных консулатов, и если бы они заговорили, как я, на понятном людям языке угрозы, а не деликатно ждали и терпели и, застенчиво улыбаясь, сходили бы с лестниц, они тоже добились бы своего. Молитвы: ошамну, богадну, тоину, гозальну, хотану и проч. — на этот раз меня не трогали. Может быть, я была большой грешницей, но народ, который каждый год бьет себя по груди и кричит, что он разбойничал, грешил, убивал, ошибался, изменял, — может уговорить все другие народы, что это так и есть. Наша Библия и пророки и молитвы научили нас и других, что мы большие грешники, и если мы не покаемся, но Бог нас страшно накажет. Разве мало мы были наказаны за самый большой грех, что мы были слабы? Что мы не отвоевали нашей страны, не вернулись в нее и еще теперь не возвращаемся? И каждый голубоглазый солдат имеет право нам кричать: «расстрелять», и каждый шейх имеет право нас «сбрасывать в море». Дети были полны праздничных переживаний, а я думала свои горькие думы.

Мы после синагоги были приглашены на обед к знакомым, а потом дети, возбужденные и очарованные, вернулись на дачу. Меня на следующий день ждали «нудники и канительщики», как их называл мой [покойный] отец, — ремесленники и жильцы.

Когда мои жильцы видели, что я без их просьб и требований посылаю в квартиры починщиков, велю чинить печи, окна, двери и потолки, они испуганно спрашивали: «Зачем это? Мы и так бы прожили дальше». Управляющий им говорил с моих слов, что это не для них, так как десять лет они не платят квартирной платы, а делается потому, что дом продается, и новый хозяин должен его получить в приличном виде. Всех неплательщиков он, конечно, выбросит. Тогда они смиренно приносили ему те несколько злотых, которые они считали возможным для себя, и просили возобновить контракт, который не был возобновлен уже десять лет. Они поняли, что шутка про «ам исроэл и реб Исроэл» им не поможет. Еще резче поступил мой адвокат с арендатором: он ему написал, что если за десять лет не будет внесена плата за аренду с процентами, мы подаем в суд. Арендатор не заплатил ни копейки за прошлое, но сделал новый контракт на два года вперед и внес деньги в долларах. Эти доллары были посланы в Америку, и Марк получил их на учение и на жизнь.

* * *

В январе 24-го года мы двинулись обратно в Палестину. По дороге я снова была в Вене у своей милой Нины. У нее уже была прелестная дочка, в которую мои дети влюбились. Я ходила с Ниной по театрам, мы видели два раза Моисси: раз в «Фаусте», что было гораздо сильнее, чем опера Гуно, и раз в «Белом Спасителе», пьесе «Монтесума» из жизни индейцев в Америке (времен первой колонизации). В «Белом Спасителе» белые [испанцы] распинали индейца, и играл его еврей Моисси[447]. Было очень символически — краснокожий Вождь был жертвой.

Мы вернулись в Тель-Авив. Я сняла маленькую квартирку за Сароной, далеко от города. Местность была мало заселена. Ветры зимой дули с моря и со всех сторон, потому что не было садов и деревьев. Песок подымался с ветром и проникал во все окна и щели. Но мы устроились довольно уютно, и друзья из Тель-Авива приезжали нас проведать. Вместо кроватей были диваны — деревянные нары с матрацем, покрытым материей. Вместо ковров — келимы, книжные шкафы сколочены из апельсиновых ящиков и завешаны ситцем. Так же были устроены шкафчики для посуды и белья. [Полевые] цветы на столе и теймонские корзинки с фруктами украшали комнаты. Кое-какие ткани я привезла с собой, другие купила на базаре.