Сам он меньше всех своих детей вырос в роскоши и, хотя был мильонером, в нем не чувствовалось буржуа [капиталиста]. Он был всегда пионер, инициатор всех новшеств, трудился с раннего утра до вечера, без отдыха, без курортов, без поездок и прогулок. Воскресенье летом на даче — единственный день, когда он хлопотливо с дворником Демидом привозил нам продукты и на следующий день на рассвете снова уезжал. В субботу зимой он ходил в синагогу, а в субботу вечером снова принимался за работу. Мы все удивлялись его стоицизму, и я в душе радовалась не раз, что бабушка не дожила до такой старости. [Она бы не нашла в себе такой стойкости.]

Он сохранил ровно столько денег, сколько нужно было на саван из голландского полотна. В нем его и похоронили. На Драгомиловском кладбище, рядом с бабушкой. Кое-какие реликвии мама привезла с собой: его кожаный кошелек, портфель, тфилин и талес (филактерии и талес), семейные молитвенники и очень мало своих драгоценностей, остатки того, что было раньше и пошло на рынок, за продукты. Разрешение на 200 рублей драгоценностей она использовала и привезла с собой немного моего белья и серебра. О том, куда девалось все мое добро — книги, картины, шубы и все белье, — я ее не спрашивала, так как поняла, что все было продано за эти шесть лет или перед ее отъездом. Лес рубят, щепки летят!

Московское и виленское мое хозяйство, все, что мне отец и дедушка дали в приданое, все пошло прахом. Здесь все нужно было начинать с начала, и мы пока еще спали на досках и вместо шкафов употребляли сколоченные ящики из-под апельсин.

О том, как разбазарили квартиру мамы в Москве, я знала еще до своего отъезда, так что мне не приходилось много спрашивать: во все комнаты вселили жильцов, рабочих и чиновников, все имели свой примус в кухне, ванна всегда была испорчена или в состоянии починки, уборная тоже. Уплотненцы спали и во всех коридорах, за занавесками. Все берегли свое топливо и продукты от соседей, всегда кто-нибудь оставался на страже. Все родственники занимались кустарничеством: кто вязал свитеры, кто занимался сапожничеством, шили туфли, галоши с войлоком, валенки, вязали чулки и детские вещи. Мужчины открывали мастерские часов и других изделий. Очень многие из нашей молодежи пошли на Гражданскую войну и там погибли. Перед отъездом мама продала рояль, я ей послала 50 фунтов, и с этим она приехала. Она была очень довольна своей поездкой по морю и писала домой: я стараюсь забыть о прошлом, не думать о будущем и жить настоящим.

Здесь я ей показала Тель-Авив, город, выстроенный еврейскими руками. Она восхищалась синагогой, кошерными мясными лавками, которых она уже давно не видела (они в Москве были вегетарианцами, чтобы не есть трейф), морем, природой, звездами и луной, которых за стенами московских и петербургских домов она никогда не видела. Она говорила, что чувствует себя как на Ривьере, считала, что Бог ее спас, чтобы она могла умереть в Святой Земле. Она была еще очень бодра, ей было 58 лет, креповую вуаль мы сняли с ее шляпы, она видела, что здесь этого не носят, все ее туалеты были заменены новыми, более соответственными климату и палестинской моде.

Но свою жизнь мама создала себе по старому московскому шаблону. Она регулярно выписывала из Парижа «Последние новости», читала книжки на всех языках (английскому она научилась в «ударном порядке» перед своим отъездом ). Впоследствии она играла ежедневно несколько часов на рояли, чтобы не разучиться и сохранить свою технику, как она говорила. Она научилась нескольким самым необходимым словам на иврите, чтобы объясняться с лавочниками и детьми, которые приходили в дом. Наши дети, хоть и плохо, но еще говорили по-русски.

Она купила себе самовар, и — так как не было угольев и горничной, которая бы его ставила на стол, — он украшал самоварный столик. Она любила приглашать дам своего возраста, которые ее называли бабушкой, так называли ее даже немки, которые не знали русского языка. После гостей она мыла сама чашки, ложечки и тарелочки, имела свою собственную чашку, как староверка, и к этой чашке никто не смел притронуться. Она умела занимать гостей и считала недостойным для себя, если бы у нас гости скучали или не имели бы хорошего угощения, или иначе как-нибудь остались недовольными приемом. Чтобы занимать публику, она с неподражаемым юмором рассказывала, как лавировала между домкомами и комиссарами, как она научила няньку «держать язык за зубами», как нянька приноравливалась к новому «прижиму». Мама передавала на смоленском говоре все, что нянька говорила, и рассказывала, как торговала на рынке красным товаром во время НЭПа, и как, получив свой социальный паек, покупала на рынке мучицу, и луку, и прочую снедь, и приносила все домой, в общую коммунальную кассу, и в таком же роде.

Когда мама училась на курсах английскому языку, ее спрашивали: «Зачем вы, тетенька, учитесь?» и удивлялись, что она едет к дочке в колонию. И еще больше удивлялись на курсах шитья, как она ловко рисовала модели, почти как парижские. Об одном нашем знакомом она рассказала, как однажды он пришел и первый его вопрос был:

— Вы ничего на мне не замечаете?

— Не-ет, а почему вы спрашиваете?

— Да вот, стою я на трамвайной остановке, а рядом со мной несколько школьников что-то шепчутся, пересмеиваются. Потом одна девочка посмелей взяла, да и спросила: «Дяденька, вы дяденька или тетенька?» И представьте себе, что мое пальто действительно перешито из жениной шубы, а голову я повязал кашне, чтобы меня не продуло, уж очень холодно.

Между прочим, в гололедицу мама упала и сломала себе руку, так что во время плохой погоды у нас она всегда чувствовала боли в этой руке.

Другая дама рассказала, как на их дворе была семья лишенцев.

У них был мальчик, который играл с ребятами. Пришли кожаные куртки и спрашивают: «Где живет гражданин такой-то?» Мальчик недолго думая отвечает: «Где живет гражданин — не знаю, а есть тут мальчик такой со второго двора». Куртки пошли на другой двор. Тем временем 11-летний мальчишка побежал по лестнице вверх, прыгая через две и три ступеньки, и сказал отцу: «Папка, смывайся, тебя ищут». И таким образом спас отца от чрезвычайки.

Вообще, наш дом сильно оживился с приездом мамы. Ее давнишний шарм и умение привлекать людей не исчезли до конца ее дней. Но нередко мама начинала грустить по дочери, по родным, особенно когда переписка прекратилась и она годами не получала ни от кого писем. Там она была старшая в семье, все с ней советовались, к ней приходили, многим она помогала чем могла. Здесь ей пришлось перейти на вторые роли. Я не хотела бы оскорбить ее память, сказав: на роль «комической старухи», хотя в русских театрах это была очень почетная роль. Впрочем, немало наших друзей и даже молодых дам и людей приходили к ней советоваться по своим деловым и матримониальным вопросам. Ее очень любили. Но ее не удовлетворяла роль «чьей-то мамаши», она всегда была первой скрипкой в своем семейном оркестре.

У меня лично переменилось отношение к маме: из немого поклонения оно перешло в чувство снисхождения и жалости, как если бы у меня одним ребенком больше стало в доме. Я должна была выбросить из головы все проекты о кибуце или упрощении нашей жизни. Наоборот, наша жизнь делалась все более комфортабельной, барской. Я маме обставила комнату настоящей мебелью, полированный шкаф заменил вешалку, завешанную простыней, пианино раньше взяли на прокат, а потом купили на выплаты. Свою кровать она покрыла пикейным белым одеялом и крахмальными накидками. Часто я покупала посуду лучшую, чем то, что было на рынке, старый Мейсен или Розенталь[448], потому что она «воспиталась на севре и саксе». Ее радовали чешский фаянс, карлсбадский хрусталь и кружево ручной палестинской работы, или венское, или кусочек брюссельского, — это то, что ей напоминало ее лучшие годы. Правда, тут это все появилось значительно позже.