сказал Сталин на съезде партии. И действительно, после тяжёлой послевоенной разрухи двадцатых годов, жизнь понемногу стала налаживаться. Карточки отменили, все магазины постепенно наполнялись товарами, и, самое главное, людям захотелось радоваться и улыбаться.

Новый, тридцать седьмой год Ленинград отмечал с размахом, закупая новогодние ёлки и сутками простаивая в очереди за апельсинами.

Поддавшись общему настроению, Аня с Костей тоже поставили в комнате на широкий подоконник небольшую лесную красавицу. Она стучала в окно зелёными ветками и головокружительно пахла свежей хвоей и надеждой на счастье, которое вскоре обязательно придёт.

Глядя на раскачивающиеся на ветках игрушки, Аня начинала верить, что не пройдёт и года, как в их доме снова зазвенит детский голосок, а Костя тайком положит под ёлочку макет лагеря Челюскинцев или игрушечный самолёт лётчика Водопьянова.

Хотя Аня не сомневалась в том, что ребёнок снова наполнит их с Костей жизнь новым смыслом, но никогда не предполагала, что её счастье будет таким полным и ясным.

Глазами Волька удался в отца.

– Да, тут уж папа не откажется, – глядя на младенца, констатировал сосед из восьмой комнаты – толстый, страдающий одышкой завмаг Калинин.

Ане даже показалось, что его голос прозвучал чуть завистливо. Ещё бы, его десятилетние дочки даже отдалённо не выказывали своей внешностью свойств родства.

– Мальчик должен быть похож на маму, – заявила аптекарша, – помяните моё слово – в любви ему не повезёт.

– Такому красавцу, да не повезёт! – ощетинилась тётя Маша Голубева, недолюбливавшая вездесущую Калерию Фёдоровну.

Софа Огольцова выразительно повела плечиком, осуждая пустую болтовню, и на малыша смотреть не стала по причине того, что не разговаривала с соседями. Недавно она расписалась с ответственным работником горисполкома и общаться со всякой шушерой муж ей строго-настрого запретил, предупредив:

– Скажешь лишнее слово – всю жизнь будешь расплачиваться. Сама знаешь, и у стен есть уши.

Он выразительно указал пальцем в окно на огромный плакат, нарисованный на торце углового дома. На нём усталая работница в красной косынке прижимала палец к губам. А чтоб граждане поняли, к чему их призывают, понизу шла надпись: «Не болтай!», подкреплённая звонким двустишием поэта Кумачёва:

«Тайны страны не выдай врагу —

Будь начеку, всегда начеку!»

В словах новоиспечённого мужа Софочки была доля истины: уши в квартире номер три имелись, но росли они не из стены, а тайком выдвигались из комнаты гражданки Сурепкиной.

На счастье Аглаи Борисовны, её комната занимала стратегическое положение возле входной двери, что без труда позволяло хранить бдительность и вовремя сигнализировать в компетентные органы обо всём происходящем в квартире.

В списке неблагонадёжных, составленном Сурепкиной на всякий пожарный случай, Саяновы числились под номером один. Он – гнилая интеллигенция, что уже подозрительно. А про Аньку и говорить не приходится! Семь лет назад явилась сюда деревня-деревней, а сейчас нос воротит, едва здоровается. Учительница! Ещё неизвестно, чему она там своих учеников учит.

Поэтому, когда однажды очень поздно вечером в дверь позвонили три раза, как положено звонить Саяновым, Аглая Борисовна вылезла из кровати, сунула ноги в войлочные тапки и припала ухом к замочной скважине.

* * *

Запахивая на ходу жёлтенький ситцевый халатик с проступающими на груди влажными каплями молока, дверь открыла Анна.

– Ираида Марковна? Вы?

В вопросе Саяновой звучало безграничное удивление, и Аглая плотнее прижалась к двери, чуть не располосовав лоб об косяк.

– Да, я… Прости, знаю, что семь лет мы не виделись. И расстались некрасиво. – Взгляд гостьи остановился на мокром халатике: – У вас ребёнок?

– Да. Сын.

– Поздравляю, – голос незнакомки звучал безжизненно. – Анна, сейчас не время поминать старые обиды. Где Костя? Мне необходимо сказать ему, что Кумачёв арестован.

От захватывающих слов про арест Аглая пошла винтом. Не зря она не поленилась вылезти из тёплой постели и не зря стоит коленями на холодном полу: такое известие заслуживает пристального внимания. Интересно, о каком Кумачёве идёт речь? Неужели о том самом, чьи песни каждый день звучат по радио? Но какое отношение к нему имеют Саяновы? От изобилия полученной информации Аглая Борисовна почувствовала лёгкую дурноту. Понимая, что через замочную скважину много не увидишь, она без колебания распласталась по полу, пытаясь разглядеть гостью в щёлку под дверью. Живот противно холодило от сквозняка по паркету, и ночная рубашка, сбившись в комок, давила на ноющую печень, но это казалось ерундой по сравнению с предстоящими новостями.

«Удачно, что так и не собралась починить порог, сбитый ногами предыдущих хозяев», – похвалила себя Аглая. Как предвидела, что неплотно прикрытая дверь – хорошее подспорье для бдительных граждан.

В какое всё-таки интересное время мы живём! Не то, что при проклятом царизме. Хотя и при самодержавии Сурепкина в накладе не оставалась. Сначала работала смотрительницей в музее, а когда её выгнали за шантаж, устроилась кассиршей в зоологический сад.

Аглая Борисовна уловила по стуку ног, что женщины двинулись в комнату Саяновых, и решила, жертвуя собой, перенести пункт наблюдения под соседскую дверь. Стараясь не издать ни звука, Сурепкина по-пластунски поползла к заветной цели, сбивая локтями домотканые коврики у каждого порога.

К счастью, слышно было почти каждое слово, сказанное в комнате, и Аглая Борисовна затаила дыхание.

Говорила незнакомка. Сбивчиво, часто всхлипывая. Острый слух Сурепкиной уловил бульканье воды в стакане и спокойный голос Константина, сказавшего:

– Ираида, сядь, выпей воды и расскажи всё по порядку. Я ровным счётом ничего не понимаю.

– В аресте твоего отчима замешаны поэты Багрицкий или Михалков, я уверена, – глухо сказала женщина.

От названных фамилий у Сурепкиной сладко заныло в животе. Как замечательно удалось ей, простой советской гражданке, приобщиться к миру искусства.

– Не говори ерунды, – возразил гостье Константин, – с какой стати уважаемым людям писать доносы? Они и сами достаточно знамениты.

– Как ты не понимаешь? – раздался ответный визг. – Они оба завидуют Кумачёву. Завидуют и интригуют. Ходят слухи, что товарищ Сталин хотел поручить Демьяну написать песню о Стаханове! Надеюсь, тебе не надо объяснять, что после этой работы Кумачёва ждал триумф и сталинская премия. И вот результат злостных наветов. Он арестован… Ты должен! Ты обязан мне помочь! Я твоя мачеха в конце-концов!

«Мачеха! Ясненько», – шмыгнула носом Аглая Борисовна, мгновенно соображая, что Константин Саянов, оказывается, Кумачёвский сынок. Это вам не хухры-мухры!

Сурепкина обратила внимание, что не слышно голоса Аньки. Вот хитрюга, затаилась и молчит, знает, что и у стен есть уши. Но ничего, хоть слово, да вставит, а уж она, Аглая, не сплохует. Запишет в память сказанное достоверно, как на граммофонную пластинку.

Ждать пришлось недолго, Анна, действительно, заговорила: