яблоневый садик, с которого ещё не совсем облетели розовые цветы. Сразу за ним сквозь кружево трамвайных проводов мерцал лазоревый купол необыкновенно красивой церкви готического стиля. В окружении тёмных домов изысканный храм казался Ане дивным замком из Чертогов Господних. Даруя ей утешение, он примирял её с жизнью, напоминая слова из Святого Писания: Предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся[4].

«Может, и правда, что ни делается – всё к лучшему?» – подумала Аня, глядя на портрет Лидии Саяновой. Она нащупала во внутреннем кармане другой портрет, с которым не расставалась ни на минуту, отколола большую булавку, подаренную ей мальчиком Костей, и, достав картонку с портретом Анны, поднесла её к глазам. Девушка на портрете улыбалась с еле заметной грустинкой в уголках губ.

«Милая Анна, встретимся ли мы? – мысленно сказала ей Аня. – Будь уверена, я никогда не забуду, что должна передать тебе это послание».

Когда на улице появились первые пешеходы, а прямо под окнами прогрохотал ранний трамвай, Аня, не раздеваясь, притулилась на диванчике и забылась коротким тревожным сном. Разбудил её крик ребёнка за стеной. Не сразу поняв, где находится, Аня мигом соскочила с диванчика, но Константина в комнате уже не было. На столе лежали двадцать рублей и записка, написанная крупными печатными буквами, как для первоклассницы:

УШЁЛ НА РАБОТУ. ДЕНЬГИ ТЕБЕ.

Высунув голову в коридор, Аня сразу же отпрянула: в туалет тянулась длинная очередь, в ванну другая, а в кухонной раковине соседка мыла обкаканного с ног до головы пузатого малыша, оравшего во всё горло.

«Первый день моей замужней жизни, – сказала себе Аня. – Я запомню его навсегда».

День действительно выдался боевой в буквальном смысле этого слова: на кухне подрались две соседки. Одна из них была уже знакомая Ане Аглая, а другая – волоокая пышная дама с чёрными усиками над верхней губой.

Неожиданная драка вспыхнула из-за уборки в общем коридоре.

– Твой муж натоптал, ты и убирай, – на всю квартиру верещала Аглая, тыча соседке в ноги швабру с намотанной тряпкой.

– Твоя очередь, – парировала дама. – Когда был мой черёд, я за тобой без слова мела! Всем известно, что ты больше всех грязи носишь! Вспомни, как ты в коридоре яйцо разбила.

– Я разбила, а твоя кошка его слизала, – задохнулась от возмущения Аглая. – И ты мне его стоимость не возместила!

– С чего мне возмещать, если ты его разбила!

– Я не для твоей кошки разбила! Я, может, сама бы его съела!

Когда женщины принялись толкать друг друга грудью и цеплять за волосы, Аня без слова вынула швабру из Аглаиных рук и вымыла коридор.

– Что ты делаешь? Не смей! Кто ты здесь такая? Тебя ещё не прописали! – возмутилась Аглая, тяжело дыша от ярости. А пышногрудая соседка молча покрутила пальцем у виска и понимающе переглянулась с недавней противницей.

Конечно, у них в Дроновке бабы, бывало, тоже вздорили не на шутку. Например, однажды тётка Таня огрела коромыслом по спине тётку Харитину; говорят, из-за порося рассобачились, кому последний кабанчик достанется. Но уж сраму натерпелись после – ни в сказке сказать, ни пером описать. И батюшка баб в церкви стыдил, и мужья корили. А уж ребятишки, те и вовсе на Таню с Харитиной пальцами показывали – хоть из дому не выходи. Да они и не выходили, пока не примирились.

Думая, что ей придётся долго приспосабливаться к коммунальным отношениям, Аня не заметила, как к ней подошла невысокая стройная старушка с неестественно прямой спиной. Про таких в народе говорят: «Палку проглотила». Она заглянула Ане в лицо, поднесла палец к губам и таинственно прошептала:

– Пойдёмте ко мне. Я вам поиграю. – Не успела Аня сообразить, что ответить, как старушка распахнула дверь комнаты и сделала гостеприимный жест, не оставив Ане выбора: – Прошу.

Небольшая комната соседки была почти вся занята сверкающим пианино густо-вишнёвого цвета. Инкрустированная перламутром рама величественно несла два серебряных канделябра с толстыми розовыми свечами.

Аня подумала, что такой инструмент больше подходит не для ленинградской коммуналки, а для королевского дворца, да такого, чтоб под его окнами непременно расстилался райский сад с прогуливающимися павлинами, а по сторонам дорожки били фонтаны.

Словно прочитав её мысли, хозяйка этого великолепия осторожно оглянулась на дверь, в приоткрытую щёлочку проверила, чтобы никто не подслушивал, и сказала:

– При императоре Александре Третьем это пианино подарил мне один поклонник. Говорят, его заказал для дворца Сан-Суси германский кайзер Фридрих, а мой воздыхатель перекупил. Я тогда была невероятно молода и красива…

Изящными пальцами старушка указала на стену, где в полированных ореховых рамках вкривь и вкось висели акварели юной танцовщицы и горделиво спросила:

– Узнаёте?

Хотя узнать в сморщенной старушке юную деву, напоминающую цветок, представлялось довольно трудным делом, Аня согласно кивнула.

Соседка заулыбалась и церемонно выпрямилась:

– Позвольте представиться: Екатерина Васильевна Лисовская, бывшая балерина, а ныне гардеробщица в Мариинском театре.

– Аня, – скромно ответила Анюта, во все глаза глядя на приосанившуюся Екатерину Васильевну. Она подумала, что наверняка балерине есть о чём рассказать и что вспомнить.

За своё короткое пребывание в Ленинграде она уже встречала таких чистеньких, аккуратных старушек с тщательно уложенными волосами и детскими глазами. И каждый раз после разговора с ними у Ани щемило сердце от затаённой нежности.

Откинув крышку фортепиано, Екатерина Васильевна торжественно подняла кисти рук и, плавно опустив их на клавиши, произнесла:

– Гендель. Адажио.

Нежная, плавная мелодия, наполнившая комнату, окутала Аню волшебством, мягко качая душу на тёплых волнах незримого звука. От восторга она зажмурилась, но резкий стук в стену и раздражённый крик, как топором, обрубили мелодии крылья и заставили инструмент замолчать.

– Сколько же можно?! Немедленно прекратите это безобразие!

– Вот так всегда, – кротко сказала Екатерина Васильевна и на её глазах показались слёзы.

Не найдя слов утешения, Аня погладила старую балерину по плечу и выскользнула в коридор – надо идти приниматься за хозяйство. Хоть она и вышла замуж «самокруткой», как сказали бы в Дроновке, но всё ж таки мужа надо кормить.

* * *

«Брак – это буржуазный пережиток прошлого. Современные комсомолец и комсомолка не нуждаются в поповском благословлении и смело могут отдаться своим чувствам без оглядки на мракобесие», – с чувством вещала дикторша из чёрной тарелки радиоточки на стене кухни.

Такие тарелки из металла и промасленной бумаги размером со среднее блюдо для сервировки стола были в каждом ленинградском доме.

Впервые Аня увидела радио у Кумачёвых и очень испугалась, когда в шесть часов утра из странной конструкции на стене раздался громкий гимн. Когда гимн