– Ты что-то не очень похож на валлийца, – сказал ему Редж, – скорее на араба.

– Так ты еще и расист? Верно, мать моя с примесью арабской крови, из Восточной Африки, но отец – чистокровный кельт. Это он рассказал мне о всех несправедливостях, которые выпали на долю нашего народа.

– Послушай, – сказал Терри Макмагон. – Народу нужны вещественные доказательства. Нехорошо получается: говорим о свободном Кимру, а показать людям нечего. Флаг у пас есть, но Алед верно говорит, нам нужен меч Артура. Я сам вначале смеялся, когда он мне про него рассказал, но есть все-таки святыни, неподвластные времени, как Стоунхендж, например. Соберем народ и прессу, поднимем этот меч – и саксы станут принимать нас всерьез, верно? Это же великий символ свободы, а ты его от своих прячешь.

– Как только вы выставите его на всеобщее обозрение, – ответил Редж, – русские потребуют его обратно. Я сам назначил себя хранителем меча.

– Сам себя и выдал. – сказал Алед Рис. – Я знал, что ты наврал все про старую железяку. Как ты осмелился осквернить Каледвелч, запрятав его в кабаке? Меч принадлежит пароду Кимру. Ты совершаешь грех, скрывая его от наших людей. Отдай его законным представителям свободного Кимру.

– Докажите, что вы ими являетесь, – потребовал едва сдерживавший себя Редж. Он оскорбился бы не меньше, услышав, как треплют имя любимой женщины в общественном нужнике. – Кто сказал, что вы представители свободного Кимру? – повторил Редж. – И «Плэйд Кимру» заявляет об этом, и валлийские демократы в парламенте. Вы просто шайка головорезов. Обожаете насилие. Вы такие же представители валлийского народа, как моя задница.

– Грех сквернословия, – грустно покачал головой Алед Рис, – плюс цинизм и недоверие. Малые нации всего мира подымаются на борьбу за свободу, а ты думаешь только о своей заднице. Поставь кружку на место. Пока я здесь, я не допущу кровопролития. Займись им, Терри.

Редж отбил край кружки о стойку и выставил вперед острым концом.

– А ну попробуй, Терри.

Терри встал со стула, поднял его над головой и с размаху опустил на правую руку Реджа. Редж с проклятьями выронил кружку и левой рукой схватил металлический вантуз для раковины. Повторный удар стулом выбил и это оружие.

– Так-то лучше, – сказал Алед Рис. – Ну, веди. Если бы не упирался, нам бы не пришлось прибегать к крайним мерам. Ты не прав, мы не сторонники насилия.

В темноте Редж попытался закрыть вход па кухню, но его ловко отпихнули. Терри Макмагон нашарил рукой выключатель, и при свете все увидели Каледвелч в деревянных ножнах, лежавший на кухонном столе рядом с раскрытым томиком Мэлори. Редж хотел схватить меч, но похожий на индуса тип его остановил. Алед Рис осторожно, как к спящей собаке, приблизился к столу, нежно взял в руки ножны и вынул меч, тускло блеснувший в электрическом свете. Редж выругался. Его непрошеные гости благоговейно притихли. Алед Рис поднял меч, нацелив острие к потолку, и произнес:

– У меня нет сомнений, что это он. Смотрите и знайте: это самая священная христианская реликвия народа Кимру. Наш великий предок разил им саксов.

– А сам-то ты кто? – насмешливо спросил Редж. – Протестант небось?

– Я христианин, – сказал Терри Макмагон. – Моя мать приняла католичество, когда вышла замуж. Не это сейчас важно – важна свобода нашего народа.

– Важно то, – прорычал Редж, – что у вас в руках предмет, которому цены нет, а вы загоните его тому кто больше заплатит. Что вас, кроме денег, интересует? Ради них вы всю эту националистическую болтовню и затеяли.

– Опять цинизм, – сказал Алед Рис, делая выпад мечом в сторону Реджа. – Да, деньги нам нужны. Движению не хватает средств, но нам никогда и в голову не придет…

– Если это действительно он, – сказал смуглый тип, – то и вправду стоит целого состояния.

– Это, – сказал Алед Рис, направляя меч на восходящую луну в окне, – вещь бесценная. Разговоры о деньгах тут неуместны. Это – чудо. Пятнадцать столетий он пролежал во тьме. Вы только глядите, как он сияет в лунном свете.

– На вид ничего чудесного в нем нет, – возразил Терри Макмагон, – на свалку пора, но ты прав в одном: врагов мы повергнем в ужас. Народ теперь о нас узнает только потому, что мы владеем истинным оружием свободы.

Беатрикс сидела в своей квартире на десятом этаже дома на 69-й улице и читала журнал «Тайм». Ее муж порвал экземпляр журнала, купленный им самим: не хотел, чтоб она видела рецензию на его роман. По требованию издателя книга называлась «Кровь на снегу» – название для дешевого триллера, а не эпического повествования о войне. Рецензент язвительно отмечал, что роман выглядит крайне бледно на фоне недавно вышедшего произведения Нормана Мейлера «Нагие и мертвые». «Автору, господину Роту, явно не хватает убедительности, поэтому он пытается воздействовать на читателя вычурной манерой изложения, которой, в свою очередь, старается замаскировать абсолютную неправдоподобность сюжета. То, что сам господин рот провел войну за письменным столом, предоставив воевать другим, было бы не столь уж существенно, если бы не один очевидный факт: все события списаны с чужих слов. География Польши и Украины в романе Рота не имеет ничего общего с реальной картой Европы, с которой он мог бы, между прочим, свериться. Русские и нацисты напоминают персонажей, сошедших со страниц комикса. Американцы слишком стереотипны. Автор увяз в сугробах фолкнеровского языка, а его гнев по поводу нечеловеческих страданий, через которые проходят простые солдаты, выражен весьма фальшиво. У Мейлера стилизация под Дос Пассоса, по крайней мере, служит художественной цели автора – у господина Рота она делает роман еще более тяжеловесным. Книга Рота тяжела еще по двум причинам: она неудобоварима и не дает пищи для размышлений. На фоне могучей прозы Мейлера она выглядит пустышкой для младенцев. Господину Роту придется подождать следующей войны хотя бы для того, чтоб убедиться: настоящий снег не похож на резаную бумагу».

Рецензия не удивила Беатрикс. Заглянув как-то в письменный стол мужа, она нашла газетные вырезки, присланные издателем. Только в рекламных объявлениях о романе говорилось что-то лестное. Но в голове Рота уже зрел замысел второго романа. Это случилось после разговора о золотом самородке, который его фантазия превратила в семейное проклятие. Беатрикс была уверена, что Ирвин ошибся в выборе занятия. Однако ему это пока не мешало. Отец заявил, что готов снабжать их деньгами еще год, но если сын не добьется литературной славы по истечении этого срока, ему придется занять должность в отцовской компании. Жить с Ирвином было очень тяжело. К тому же Беатрикс маялась от безделья, занимаясь только надзором за приходящей прислугой, негритянкой, которая напевала на кухне, причем вечно фальшивя. Эхо ночных ссор молодой пары гулко разносилось по большой квартире. Беатрикс превратилась в боксерскую грушу, на которой Ирвин вымещал обиды за литературные неудачи. Затем, немного разрядившись, он терзал ее на двуспальной кровати, накрытой кроваво-красными простынями, а в довершение требовал, чтоб и она сделала ему больно.