— Почему ты такой бледный? — спросила Люси.

Подошел Сэм. Так во второсортных кинокартинах изображают родственную озабоченность: уж если его сестра, такая милая и в высшей степени аппетитная куколка, обручилась с этим недотепой… Скорее с интересом, чем с участием, он склонился ко мне; полы халата туго натянулись, обхватывая мощный торс.

— Бледный? — с трудом выговорил я, вскидывая голову. — Может, потому что не ел.

— О, как глупо! Сколько же часов ты не ел? Сейчас уже больше девяти!

Она погнала Сэма в кухню взять для меня у кухарки сандвич и стакан молока.

— А еще я попал в аварию… чуть было не попал, — сообщил я ей, когда Сэм вышел, и описал все произошедшее.

Не могу сказать точно, что отразилось на ее лице — волнение или подспудная мысль, что меня, веселого ловца удачи на лоне счастливых мгновений, преследуют несчастья, словно Иону. Люси умела предвидеть будущее — в это мгновение оно, вероятно, казалось ей снежной лавиной неудач, если не сплошного горя на нашем горизонте.

— Сильно разбил машину? — спросила она.

— Слегка покорябал.

Моя уклончивость ей не понравилась.

— Багажник цел?

— Точно не знаю. Разбил задние фары, это мне известно. А что касается остального — там было темно, не разобрать, может, и ничего страшного.

— Сегодня поедем на моей машине, — сказала она, — и вести буду я. У тебя, наверно, руки дрожат после катастрофы.

Мы взяли ее «родстер», новенький, недавно подаренный отцом, и поехали на Норт-Шор на вечеринку, после которой, остановившись в густой тени, падавшей от стен Бахайского храма, тискались и обнимались, сотрясаемые дрожью у подножия священной твердыни при неверном свете луны. На первый взгляд все было как обычно, но на самом деле таковым не являлось — ни для меня, ни для нее. По возвращении она захотела осмотреть мою машину и оценить ущерб, боясь за меня. Я не пожелал вместе с ней копошиться возле багажника и ощупывать пробоины и погасил фары ее машины, при свете которых происходило исследование. И потом, в холле, когда я, не сняв пальто и шляпу, гладил и ласкал ее, слушая уверения в огромной любви, что-то мешало искренним проявлениям чувств. Она предвидела гневную реакцию Саймона и страшный скандал, который тот устроит мне из-за машины, так оно и случилось, но самое главное, что и ей подобное отношение к инциденту казалось правильным и единственно возможным, в то время как я — и она это чувствовала — относился к нему иначе. И я мог сколько угодно утыкаться ей в плечо, вдыхая запах ее кожи и тиская грудь, но прежней близости между нами не возникало, а была только комната, пышно убранная, сторожимая луной, льющей на нас свет, дабы проверить, все ли богатства на месте, да старик, принюхивающийся наверху, не теряющий бдительности — спал он или бодрствовал.

Таким образом, к утру я был совершенно разбит и не готов к встрече с его тускло-желтыми лучами и промозглым холодом вкупе с духотой от подтекающего калорифера. Не сомневаюсь, что все это может показаться мелочью человеку, одушевленному кипучей энергией. Влияние, оказываемое на нас посещением морга или автомобильной аварии, обратно пропорционально бодрящему напору энергии, которой решились дать волю. Когда Наполеон улепетывал из России в старом возке на санных полозьях, на заснеженных ее просторах чернели трупы его солдат, а он как ни в чем не бывало три дня болтал с Колинкуром, вряд ли его слышавшим, поскольку его голова была забинтована (отчего шеф и не имел возможности выдрать его хорошенько за уши), — и в гордом взгляде императора чувствовался этот его напор, взбаламутивший всю Европу.

Да, деловые, практичные люди обычно обладают неукротимой энергией. Вопрос только в том, каким костром ее подогревают и что мы можем, а чего не смеем бросить в этот костер. Энергию дает и атом, но сколько леса способны мы извести на щепки для такого костра… и чем разжигают пламя честолюбия, чтобы ярче горел?

Другое дело, что тратить энергию на ближнего нам подчас неохота, зато для себя мы ее не жалеем, что проявляется и в любви.

Пока я путался во всех этих разнородных чувствах, вошел Саймон и с ходу окрысился на меня из-за машины, а я был слишком удручен, чтобы отбрехиваться или даже по-настоящему ощутить обиду. Позволил себе лишь вяло сказать:

— Чего ты кипятишься? Повреждения незначительные, и у тебя есть страховка.

В этом и была моя ошибка. Ведь я должен был ощущать свою вину, должен был раскаиваться, повредив корпус машины и заставив рачьи глаза ее задних фар висеть на проводах. Саймона рассердило даже не столько содеянное, сколько мое равнодушие. Вот почему он прожег меня взглядом, оскалился, обнажив свой кривой клык, и угрожающе набычился. Совершенно пав духом, я не мог ему противостоять. Мне не на что было опереться. В отличие от Саймона я не чувствовал твердой поддержки, не видел, кому можно довериться. Положение мое было туманно и зыбко, но я все еще упорно держался на плаву.

Вечером я остался дома, чтобы почитать. Согласно нашему уговору весной мне предстояло посещать университет, когда это позволяли бы дела, а Саймон мог без меня обойтись. Я еще не утратил рвения, поддерживавшего меня все лето, когда существовал на книги, мечтая исхитриться и, соединив несоединимое, мерить жизнь высокой меркой. Но к тому времени Падилла уже распродал почти все мои тома — сам он бросил воровство, поступив почасовиком на службу в биофизическую лабораторию, где измерял скорость прохождения нервных импульсов, — и у меня почти ничего не осталось. Однако в ящике под кроватью сохранились обгорелые книжки — произведения классиков из библиотеки Эйнхорна. Выбрав «Тридцатилетнюю войну» Шиллера, я, не снимая носков, лег с ней в постель и принялся за чтение. Но тут вошла Мими Вилларс.

Она часто приходила, чтобы просто забрать вещи из шкафа, и не говорила со мной. Но в тот вечер ей было что сказать.

— Я залетела от Фрейзера.

— Господи… А ты уверена?

— Конечно, уверена. Давай выйдем. Надо поговорить, а Кайо небось уже навострил ушки. Он слышит и сквозь стенку.

Погода была отвратительная — не холодно, но ветрено, и уличный фонарь раскачивался и гремел как литавры.

— Ну а Фрейзер-то где? — спросил я, поскольку давно уже с ним не общался.

— Уехал. На Рождество ему надо быть на съезде в Луизиане, читать там какой-то чертов доклад, вот он и решил повидаться с родными, потому что не сможет быть с ними в праздники. Но какая разница, здесь он или нет? Какой от него прок?

— Скажи честно, Мими, замуж бы ты не хотела?

Она помолчала, словно предоставляя мне шанс взять назад свои слова и лишь меряя меня взглядом.

— Ты, кажется, вообразил, будто я, чуть что, теряю голову, — произнесла она, когда я не воспользовался шансом.

Мы еще медлили на крыльце, не решаясь подставлять себя ветру. Она потерла затылок выпростанной из широкого рукава рукой и приблизила ко мне свое круглое лицо. Выражение твердой и счастливой решимости. Счастливой? Да, счастливой… Потом она нахмурилась и задумчиво произнесла: