сего защемило тоской. Почти два месяца я маюсь в этом мире. А, по большому счёту, ничего толком для поиска Демиурга и не сделал. Так, двигаюсь по течению, да хренью всякой занимаюсь, убеждая себя ежедневно, что всё это нужно для выживания. Н-да, захандрил ты чего-то, брат. Ну да ничего, чую, завтра с утреца тебе будет чем заняться…

В палатке, рассчитанной на шесть человек, куковал один-единственный обитатель. Тот самый дневальный, который, как оказалось, не спал, пользуясь теплом и отсутствием начальства, а увлечённо читал при слабом свете масляной лампы свёрнутую вчетверо газету.

По армейским меркам возраст солдата был значительным, он наверняка уже выслужил все положенные сроки. По крайней мере, его седые как лунь усы и обветренное, покрытое мелкими морщинами грубоватое лицо и шея красноречиво говорили о возрасте, приближающемся к полувеку. Хотя чёрт их тут разберёт. На войне люди стареют, порой, вдвое, а то и втрое скорее обычного.

— Доброго вечера, отец. На постой примешь?

— И тебе доброй ночи… сынок, — солдат прищурился, оглядывая меня, — новик?

— А то ж.

— Выбирай нары. Умывальник с ведром в углу. Очажок я сложил и растопил: вона гляди, — солдат указал на небольшой очаг, сложенный из камней и нескольких кирпичей в конце палатки. Над ним был ловко прилажен лист железа с проржавевшей по краям кровельной трубой, выводящей дым в отверстие в пологе палатки. Эдакий будущий прообраз-ублюдок буржуйки. — До ветру ходи токма рядом с палаткой и токма по малой нужде, по большой — енто за флажки, в траншею, ежели не хочешь от унтера на орехи получить.

— Понял, отец. Чего читаем?

— «Армейский вестник».

— И чего пишут?

— Давит германец, чтоб ему в носе некругло было! Но ничо, наши просраться гансам под Праснышем и в Августовских лесах дали знатно. Сибиряки! Енто им не фунт изюму!

— Ишь ты, значит, бьём немца?

— Бывает и бьём, а друго ряд — и нас бьють. Война… — философски ответил солдат, махнув рукой с зажатой газетой.

— Простите, отец, не назвался. Меня Гаврилой звать, а вас как величать?

— А Акимычем зови, не обижусь. Сам-то откель?

— Томская губерния.

— Сибиряк, значица? Вона ведь как, — он ткнул в газету пальцем, — молодцы, получается, земляки у тя.

— А что за австрияков пишут?

— Да всё то же. Затяжные бои в Карпатах. Перемышль в блокаде. Оно и понятно, горы, да и осада крепости штука непростая, — глубокомысленно заключил Акимыч, — пишуть, мол, осадную артиллерию несподручно на позиции располагать. Может, брешуть.

— Да, горы не степь, — поддержал я дневального, — ладно, Акимыч, пойду я обустраиваться. Вшей-то много? — кивнул я на соломенные матрацы, что покрывали деревянные нары.

— Да вроде не замечал. Палатка-то карантинная. Чай в неё не из окопов людёв ведуть. Фелшар, опять жа, бдит! — поднял указательный палец Акимыч, — тебя ж вон тожа смотрел?

— Натурально. Всего обстукали и общупали, — вспомнил я лысого доктора.

— Значит, лягай смело. А ежели сумлеваешься, так в старой одёжке пока ночуй, а утром помоешься. Воды я согрею, четвертушка мыла есть, щёлок. Побреешься, переоденешься в новое. И на плац.

— И то правда, Акимыч. Вы бы мне, отец, подсказали, чего куда пришивать на форму. И как правильно.

— Дело! А ты маладца, негордый. А то видал я тут всяких. Вроде из запаса да руки, что крюки.

* * *

С этой ночи и завертелась, закрутилась моя служба, только успевай-поворачивайся. Первую неделю я только и делал, что входил в ритм и жёсткие рамки будней штурмового батальона. Это здорово отвлекало от бесплотных и угрюмых дум об ускользающем безвозвратно времени. Почему-то постоянно казалось, что решение остаться в учебном батальоне уводит меня от основной цели. Большим сюрпризом стало наличие в лагере большого числа анавров. Больше десятка Воинов, парочка Гениев, дюжина Ремесленников и целых три Героя. Подобная концентрация избранных на столь небольшой площади заставила меня почти сутки страдать от жжения в предплечье, которое достигало такой силы порой, что приходилось совать руку в снег, улучив момент, пока никто не видит. Но на следующее утро всё пришло в совершенную норму. Возможно, высокая физиологическая адаптация носителя тому порукой.

Личный состав батальона представлял собой в основном сверхсрочников и солдат, уже побывавших на фронте и понюхавших пороху. Большей частью прибывших не из обычных стрелковых частей. Не знаю, как штабс-капитану Крону и его покровителям это удалось этого добиться. Но в Самарский штурмовой батальон набрали солдат в основном из гвардейских пехотных полков, гренадерских частей, разведывательных команд. Да не просто так, а по рекомендации и исключительно по желанию! Невиданное дело, как отметил Акимыч, для Русской Императорской армии. Довольно часто мне удавалось встретить солдата или унтер-офицера, отмеченного наградами. Георгиевским крестом, а то и двумя, иногда с Георгиевскими медалями. Старшие же офицеры щеголяли наградным оружием с Анненскими и Георгиевскими темляками.

Сам дневальный карантинного отделения оказался денщиком одного из полуротных офицеров, отправленный на временное место службы из-за болезни своего командира. Он-то был одним из первых, кто наблюдал самое начало создания Самарского батальона. И, соответственно, настоящей находкой для шпиона, то есть, конечно, для меня грешного. Поговорить Акимыч любил. Но всё по делу.

Самарский штурмовой батальон с временной приставкой «учебный» включал в себя три полновесные роты, которые, в свою очередь, состояли из трёх взводов. А также технической команды, состоящей из пяти отделений. Пулемётного — из четырёх взводов, оснащённых станковыми Максимами и ручными пулемётами систем Шоша и Мадсена. Помню, как впервые был ошарашен, увидев во всей красе развёртывание пулемётной команды с Максимом. Аж восемь солдат, именуемых «номерами», на двух повозках споро разворачивали позицию, ничуть не уступающую артиллерийской. Бомбомётное отделение состояло также из четырёх взводов, вооружённых бомбомётами, сигнальными ракетами и даже парой прогрессивных, но довольно неказистых миномётов. Сапёрный включал подрывной и ракетный взводы. Отделение связи — телефонистов и самокатчиков, то бишь мотоциклистов. Ну и, естественно, санитарный отряд.

Картину, что нарисовал мне Акимыч за ночь наших бдений с иголкой и ниткой, разговорами о разном, дополнил утренний пейзаж батальонного лагеря. Помимо ровных рядков палаток, разбитых образцовыми взводными квадратами, я с удивлением рассмотрел тут же, в ложбине разбитый по всем правилам полигон с несколькими полосами препятствий, сотнями метров полнопрофильных окопов с блиндажами, укрытиями, пулемётными площадками, артиллерийскими позициями, командным пунктом и всё это было опутано километрами колючей проволоки, украшено «козлами», «спотыкачами» и «ежами».

На дальнем юго-восточном конце лагеря уже с самого утра бухали одиночные выстрелы и виднелись разметки и мишени батальонного стрельбища. Справа, в широком проходе между палатками, самозабвенно бухал сапогами на утреннем кроссе взвод, одетый по форме три. Снег