— Это будет не просто умение рисовать заставки, — сказала она. — Я буду учить их готовить пигменты и правильно их использовать…

— Но мой отец купит нам все необходимые краски! Такие же, которыми пользуются в Винчестере! Их будут привозить сюда каждый месяц.

Уинифред похолодела. Чтобы она писала пигментами, изготовленными чужими руками?!

— Но я всегда покупаю все необходимое сырье у господина Джаффара, — сказала она почти умоляюще.

— У нас нет с ним ничего общего, — ответила Розамунда с нескрываемым презрением. — Он оскорбил моего отца. Этому негодяю запретили ступать на нашу территорию, которая простирается вплоть до главной дороги.

Уинифред почувствовала, как пол поплыл у нее под ногами. Стены комнаты затуманились. Он чуть не потеряла сознание. Она больше не будет настоятельницей, больше не будет следить за изготовлением пигментов — а ведь в этом смысл ее существования! А теперь еще она никогда больше не увидит господина Джаффара!

И пока Розамунда водила гостью по новому монастырю, с радостью показывая ей удивительные удобства и роскошь, Уинифред не вымолвила ни единого слова. Она шла походкой женщины, разом состарившейся на два десятка лет. Голова у нее кружилась от обиды и разочарования.

Переходя из комнаты в комнату, осматривая монастырский сад и выложенные плиткой дорожки, она постепенно приходила в себя, самообладание вернулось к ней. И тогда она спросила себя: да я как могла допустить мысль, что мы с сестрами откажемся сюда переезжать?

Это был совсем другой мир, мир удивительный. В каждой келье для гостей был собственный нужник: маленькое помещеньице, пристроенное к наружной стене, из которого все отходы по трубе стекали в расположенный внизу ров. Какая роскошь — не тащиться во двор в любую погоду, повинуясь зову естества! Там были удобства, которые можно встретить только в домах богатых дворян: свечи со специальными метками, показывающими время; светильники из прозрачный рогов буйвола, чисто подметенные полы, покрытые душистыми циновками из тростника. А во дворе за кухней специально нанятые служанки кипятили с золой и содой простыни, одежду и исподнее. На огородах трудились парни, женщины кормили жирных кур и гусей. А еще там был какой-то старик, которого наняли варить ароматное мыло.

Кухня была в пять раз больше кухни в монастыре Святой Амелии, а в битком набитой кладовой и маслобойне, несмотря на то, что со дня их постройки прошло уже пять лет, до сих пор стоял запах побелки и свежей древесины. У Уинифред чуть глаза не вылезли из орбит при виде полуденной трапезы: целый окорок, толстые ломти бифштекса с кровью, хрустящий хлеб, бочонки с элем и вином. Когда Розамунда поставила перед ней щедро наполненную тарелку, Уинифред сказала, что она плотно поела пред выходом, но, чтобы никого не обидеть, возьмет этот обед с собой, завернув его в тряпочку, чтобы съесть попозже. На самом деле она собиралась разделить его с сестрами, которые уже очень давно не видели такой пищи.

Затем ее проводили в монументальную часовню, где паломники — рыцари и бедняки, лорды и духовенство, больные и хромые — выстроились в очередь, чтобы помолиться пред величественным святилищем Истинного Креста. Здесь было то, о чем в Святой Амелии и мечтать не могли: витражи. А сколько золота! Сколько свечей — и все белые и ровные! И все во славу фальшивой святыни, в то время как мощи настоящей святой, принявшей мученическую смерть за веру, покоятся в убогом месте, освещаемом зловонными свечными огрызками. Уинифред не ощутила горечи при виде такого контраста, а только грусть, и внезапно ей захотелось взять святую Амелию на руки и прошептать ей: «Может быть, здесь все очень роскошно, зато у нас тебя больше любят».

И наконец, здесь был лазарет, которого не было в Святой Амелии. В нем стояло восемь кроватей и дежурила сестра, разбиравшаяся в медицине. У Уинифред расширились глаза при виде аптечного шкафчика: там были настои и притирания, мази и бальзамы, пилюли и порошки. Несколько пузырьков с целебными глазными каплями, средства от артрита, настой шиповника от болезней почек.

Дивясь обилию лекарственных снадобий и думая о нужнике, который будет у сестры Эдит прямо в келье, так что ее не придется сопровождать по ночам, и про парня на внешнем дворе, который в любой момент принесет воду из колодца, и страх перед колодцами навсегда оставит госпожу Одлин…

Уинифред вздохнула. С этим она не может поспорить. Ее престарелые сестры будут жить здесь как в раю. Их будут хорошо кормить и заботиться о них. И неважно, что у них больше не будет никаких обязанностей. Главное — это покой и комфорт.

Ей предложили переночевать на половине для гостей, где матрасы были набиты гагачьим пухом, но ей не терпелось вернуться домой до рассвета. Поблагодарив мать Розамунду за гостеприимство, Уинифред поспешила уйти из капитула сразу же, как только позволили приличия. Выйдя через главные ворота и направляясь по тропинке обратно к главной дороге, она остановилась под буковым деревом с пышной кроной и, укрывшись в его тени, вынула из кармана голубой кристалл.

Она смотрела на лежащий у нее на ладони камень, в котором отражались солнечные лучи, пробивающиеся сверху сквозь ветви бука, и вдруг поняла, что никакого знака не было. Амелия не посылала ей никакого знамения, и то, что она нашла этот камень, вовсе ничего не означает. Случай, и не более того. Теперь Уинифред знала, что они с сестрами должны переехать сюда и спокойно доживать оставшиеся им годы. Она приложит все силы, чтобы обучить послушниц искусству рисовать миниатюры, хотя знала, что в них уже не будет того великолепия, которое было присуще ее работам, потому что уже чувствовала, что искра божественного огня в ней угасает. Талант, которым много лет назад наградила ее святая Амелия, исчерпал себя. Уинифред станет самой посредственной художницей; она будет учить посредственных девиц рисовать посредственные картинки. И раз и навсегда забудет о своей глупой мечте — расписать алтарь в честь святой Амелии.

* * *

Господин Абу-Азиз-ибн-Джаффар вернулся через три дня, как и обещал. И Уинифред отдала ему деньги, которые была должна, выручив их от продажи одной из последних остававшихся у них ценностей — красивого гобелена с единорогом, висевшего в капитуле: какой прок от него теперь, если Святую Амелию все равно закроют?

Он сказал, что огорчен тем, что она теряет свой дом, и что он будет молиться, чтобы в новом месте к ним пришли счастье и успех. А потом он удивил ее, подарив ей нечто, за что мог бы выручить неплохие деньги — кусок дорогой испанской ртутной руды. Он отдал ее даром, вложив в загрубевшие от работы руки настоятельницы с пятнами въевшейся краски.

Уинифред безмолвно смотрела на подарок. Из этого красного камня получится изумительная киноварь, которая им так нужна.

— Спасибо вам, господин Джаффар, — сказала она кротко.

И тогда он удивил ее еще больше, взяв ее ладонь в свои. Вот уже сорок лет Уинифред не ощущала человеческого прикосновения, тем более прикосновения мужчины! И в тот же момент произошло нечто удивительное: впервые за всю свою жизнь, ощутив под пальцами тепло человеческого тела, Уинифред увидела в представителе противоположного пола не отца, не брата, не торговца и не священника, но мужчину. Она заглянула в темные живые глаза Симона и почувствовала, что у нее в груди пробудились какие-то неизведанные ощущения.