— Нет! Нет...

— Да, — твёрдо сказал травник, глядя девушке глаза в глаза. — Ты забудешь всё, о чём ты думаешь сейчас. И даже если я напомню, ты не вспомнишь. Не захочешь вспоминать, как сейчас ты не хочешь думать и верить. Начнутся ревность и упрёки. Потом — скандалы и истерики. Потом ты начнёшь искать удовлетворения на стороне или замкнёшься в себе. И ничто тебя не переубедит. И настанет день, когда ты скажешь мне: «Ты — не то, что мне нужно». Именно так: «Не то, что мне нужно», как будто я не человек, а какой-то предмет.

— Нет, ты не понимаешь! — снова вскинулась она. — У тебя были женщины, я знаю, но ведь это было совсем не то...

— Откуда тебе знать, «то» это было, или «не то»? — перебил её травник. — Всё это я уже слышал раньше, и не раз; вы все так говорите. Ты считаешь, что мне не везло, потому что мне попадались только глупые и злые женщины, настоящие балованные дуры, а ты не такая, совсем не такая, ты твёрдо знаешь, чего хочешь и никогда меня не бросишь и не предашь... Ты ведь это хотела мне сказать, да?

Ялка потупилась.

Она хотела сказать именно это.

Слово в слово.

— Я просто хотела, чтобы ты знал... — беспомощно ответила она. Слезы текли у неё по щекам уже совершенно открыто, и у неё не было ни сил, ни желания их сдерживать. — Я просто не могу без тебя...

— И это я тоже уже слышал, — грустно сказал Жуга, — много раз, не только от тебя. Скажи мне что-нибудь, что я ещё не слышал.

Ялка потупилась.

— Я не знаю, что сказать, — ответила она.

— И это я тоже уже слышал, — со вздохом констатировал Жуга.

Фриц вдруг заворочался на кровати, что-то неразборчиво пробормотал и вновь затих. На некоторое время в старом доме рудокопов воцарилась тишина.

— Ты и вправду меня не любишь? — спросила Ялка тихо-тихо, с отзвуком надежды в голосе.

— Нет, — последовал ответ.

— И не полюбишь никогда?

— Не знаю, — травник покачал головой. — Я свою любовь выращиваю долго. И знаешь, что: давай с тобою остановимся на этом. Так будет лучше и мне, и тебе. Пока росток слаб, сломать его легко. Но если дать ему сейчас окрепнуть, то ломать придётся с болью и кровью. А ломать всё равно придётся.

— Зачем? — спросила она. Сквозь слезы травник ей виделся размытым. — Зачем ты так? Почему ты не веришь, не хочешь поверить мне?! Если ты и в самом деле так думаешь, что тебе мешает не думать про завтра? Разве тебе мало того, что есть сейчас? Зачем ты так со мной?

— Затем, что я знаю: завтра все равно наступит. Можно думать про это или не думать, но завтра наступит непременно. И вся сегодняшняя радость не стоит того ужаса и боли, которые наступят после. Многие не чувствуют этого, но я — чувствую. Это ужасный дар. Когда-то он мне помогал и даже несколько раз спас мне жизнь, но нынче я бы дорого дал, чтоб от него избавиться. Забывай обо мне. Забывай обо мне скорее.

Ялка отвернулась и залилась краской.

— Ты так говоришь, — сдавленно сказала она, — потому что я... уже была с мужчиной. Я понимаю. Ты просто не хочешь быть вторым, — она закусила губу и сжала кулаки так, что ногти впились в кожу. — Да, я была дурой, дурой... Но если бы я могла доказать... Если бы я что-то могла изменить, но я ничего не могу изменить, ты же знаешь!

Травник вдруг откинулся назад и засмеялся, но беззлобно и как будто с облегчением. Потом тронул Ялку за плечо и притянул к себе. Та какое-то мгновение поупиралась, потом сдалась и послушно легла головой ему на колени. Посмотрела на травника снизу вверх. Завозилась. Вдохнула его запах.

— Чего ты смеёшься? — тихо спросила она и шмыгнула носом.

— Так, ничего, — ответил тот, поглощённый какими-то своими мыслями. — Скажи мне лучше вот что: у тебя давно болели зубы?

— Зубы? — недоумённо переспросила та. — При чём тут зубы?

— Нет, всё-таки, давно?

Ялка прислушалась к себе. Провела языком по зубам внутри и по-наружи.

А ведь и в самом деле, вдруг растерянно подумала она, нигде не болит. И это — у неё, у которой зубы ныли от всего, от ложки мёда, от холодного и от горячего, и от застрявших ореховых крошек. И вдруг — на тебе! — ни дупла, ни трещинки. Почему же она до сего дня не обращала на это внимания? Странно. Наверно, правду говорят, что здоровый человек всего себя не чувствует...

— Давно, — призналась она. — Но я не понимаю...

Травник бережно отстранил девушку от себя, тронул её волосы, рассыпавшиеся по подушке, и убрал руки.

— Если ты думаешь, что всё дело только в маленьком кусочке плоти, который был там, — сказал он, — тогда успокойся: это ерунда; я не смотрю на женщин, как на ношеное платье или на надкусанные яблоки. Но даже если бы и так, то вспомни: ты же говорила с высоким.

— Что? — спросила Ялка. — А. Ну и что? Перед глазами всё плыло.

— Прикосновение единорога излечивает все раны, — проговорил ей голос травника негромко и откуда-то издалека. — Ты снова девственница. И давай больше не будем об этом. Хорошо?

Почему-то эти слова подействовали на неё, как ушат холодной воды. Все призраки желания исчезли, ей стало как-то враз не до того. Её пробил озноб. Она покорно позволила травнику перенести себя обратно на свою кровать и укрыть одеялом. Она больше не думала. Ей было не до мыслей.

— Летела кукушка, да мимо гнезда... — сухими губами прошептала она, отвернувшись к стене. — Летела кукушка... Прилетела.

Она немного полежала так и погрузилась в сон, и потому не видела, как травник долго-долго смотрел на неё, потом вернулся на свою кровать и тоже очень долго сидел, глядя на огонь. Потом он встал, прошёл к каминной полке, снял с неё мешочек с рунами, и сел за стол. Осторожно, без стука рассыпал их пустыми сторонами вверх, пересчитал, перемешал, сосредоточился и выбрал три костяшки. После вытащил ещё две, открыл их все и стал рассматривать получившийся расклад.

— Надо же, — пробормотал он наконец. — Почти как раньше, только... Хм. А это что?

Руны перед ним лежали следующим образом:

Травник против воли вспомнил предыдущее своё гадание и покачал головой.

Ing опять был здесь, хотя и переместился в прошлое. Теперь уже Жуга не сомневался, что, а верней сказать, — кого он должен был обозначать. Перевёрнутая Raido, сулившая тяжёлый долгий путь, переместилась в будущее. Всё так же мерещилась солнечным призраком Sowulo, только теперь она обозначала не развязку, а препятствие: прорыв, путь к восхождению теперь препятствовал отношениям двоих.

А в середине, в настоящем, была перевёрнутая Turs — руна испытания и вызова. Руна, олицетворяющая хаос. Руна слабости и принуждения.

Там ещё была руна, означающая помощь. Но помощи от неё ждать не приходилось — Inwaz означал бессилие и терпение. Истолкование его всегда и полностью зависело от окружавших его рун. В хорошем окружении он означал препятствие или развилку на пути.