– Не за что. Это наша работа.

Я отключил телефон. Итак, все указывало на то, что смерть Хэрриет Тобел – как раз тогда, когда она должна была мне что-то сообщить, когда хотела передать мне кассету, – произошла по естественным причинам. Мне очень хотелось в это верить.

И все-таки я не верил.

Ненавижу похороны, особенно те, на которые собираются люди из далеких уголков моего прошлого.

До той самой минуты, как мы с Брук вошли в часовню, я и не подозревал, что оказался поистине на минном поле. Начнем с того, что из-за пропажи собственных вещей и из-за того, что старина Джефф решил отправиться на восток, мне пришлось предстать в самом что ни на есть неформальном виде: штанах цвета хаки, голубой футболке и синем блейзере. Должен отметить, что коренные жители северной Калифорнии отличаются наблюдательностью, так что немало представителей старой гвардии смерили меня вопросительными и явно осуждающими взглядами. Думаю, что этим взглядам я все-таки обязан именно своей одежде, а не чудовищной репутации специалиста Центра контроля и предотвращения заболеваний.

Я увидел старого декана медицинского факультета, он внимательно оглядывал собравшихся. Невольно я задал себе вопрос, сохранил ли он до настоящего момента свою власть и означает ли этот взгляд попытку выяснить, кто пришел на похороны, а кто нет. Как всегда в подобных случаях, никто никого не заставлял присутствовать, однако лишь дураки да самые отчаянные диссиденты могли отважиться пропустить столь важное событие.

К счастью, декан меня не узнал, так что я мог спокойно смотреть на него, вспоминая самые неприятные моменты собственной юности: его каменное лицо и безжалостные слова приговора о полном и безоговорочном исключении студента Маккормика. Моему мысленному взору предстала и более приятная картина: я крепко сжимаю шею декана, глаза его налились кровью, морщинистое лицо посинело, он беспомощно хрипит…

В этот миг я ощутил на собственном плече чью-то руку.

– Натаниель?

Обернувшись, я увидел седую лысеющую макушку. Мило Шах, старый профессор анатомии. Я поздоровался.

– Ужасный позор – эта смерть, – заметил он и яростно потряс головой, словно пытаясь поскорее стряхнуть с губ грязное слово. – Как поживаешь?

– Если учесть все обстоятельства, то совсем неплохо.

– Приехал на похороны?

– Да, – коротко ответил я.

Трудно было не понять, что он хочет задать куда более серьезный вопрос. Студент-медик, относительно успешный и уважаемый, каким слыл я, да к тому же замешанный в крупном скандале, вызывает любопытство даже и через много лет. Людей интересуют свежие новости.

– Чем занимаешься?

Я вкратце поведал о своей работе, и, к его чести, Шах воспринял услышанное с явным облегчением. Можно было подумать, что он ожидал рассказа о том, как я бросил медицину и зарабатываю на жизнь, снимая порнографические фильмы.

– Очень хорошо, – одобрил он, – я счастлив за тебя.

Брук, тонко чувствующая важность момента, представилась. Доктор Шах с любезной улыбкой кивнул, явно придя к неправильным заключениям о моей романтической жизни. И это было хорошо. Красивая женщина рядом – очевидное свидетельство успеха, достигнутого мужчиной в жизни. В некотором отношении это даже лучше, чем предложение остаться работать на факультете.

К нам подошел еще один человек, декан (бывший, как сказал он сам) по работе со студентами. Разговор прошел по тому же сценарию, что и с доктором Шахом, с той лишь разницей, что его интересовало и то, как мы с Брук встретились. Меня останавливали еще несколько раз. Вопросы задавались те же самые, а мои ответы вызывали такое же чувство облегчения.

Конечно, я вполне мог бы занять циничную позицию и сказать, что подобное участие профессоров и администраторов и радость за мою хоть и с трудом, но все-таки склеившуюся жизнь вызваны исключительно любопытством и тревогой за репутацию факультета. Им просто хотелось удостовериться, что они не могли принять человека, так и не оправдавшего всех возложенных на него надежд. Вполне возможно, их мучили кошмарные видения – бывший студент медицинского факультета в роли режиссера порнофильмов и бармена, хвастающегося своими успехами на медицинском поприще. Вполне естественно, что у слушателей неизбежно должны были возникнуть вопросы, где же именно учат таких вот умников.

И все-таки мне кажется, что и сами вопросы, и ответы на них искренне их удовлетворили. Все, кто занимается медициной, в некотором роде напоминают Икара, летающего очень близко к солнцу. Я же взлетел слишком быстро и слишком высоко. Но в то же время я уверен, что и сами они не смогли противостоять собственному чрезмерному честолюбию. «Милостию Божьей я иду» – вот так они воспринимали свою судьбу. Может быть, именно поэтому они так стремительно, не мудрствуя лукаво, и выдворили меня с факультета. Просто не хотели видеть рядом никого, кто мог бы напомнить о собственных действительных или воображаемых прегрешениях. И это же стало причиной их радости при известии о моем относительном благополучии. Второй акт любят все, и им приятно было сознавать, что оступись они в свое время так же, как я, все равно остался бы шанс подняться и идти дальше: стать доктором, достичь успеха в работе и жизни и стоять рядом с красивой блондинкой.

Впрочем, вполне возможно, что я ошибаюсь и они проклинали мою удачу и лишь ждали момента, когда судьба снова повернется ко мне спиной и моя жизнь пойдет под откос, а сам я уберусь из Калифорнии куда подальше.

– Все это тяжело, – вздохнула Брук, беря меня под руку. – Во-первых, разумеется, похороны, но и эти люди из твоего прошлого тоже…

– Да.

– Хотя они явно тебе симпатизируют. И волновались за тебя.

Спасибо, Брук, даже если ты говоришь неправду.

Люди начали медленно проходить к скамьям и рассаживаться.

Часовня располагалась в самом центре студенческого городка и представляла собой главное украшение его центральной площади. Красная черепичная крыша, легкие арки из песчаника – создавалось ощущение, что находишься не в Кремниевой долине, а где-нибудь в Кордове. Смешение стилей, как мне кажется, возникло намеренно и стало отражением многообразия и космополитизма университетской жизни. В южной Испании, спокон века считавшейся оплотом религиозной стойкости и убежденности, церкви вполне могли использоваться поочередно то христианами, то мусульманами, то евреями. Университет же умудрялся одновременно вмещать представителей всех этих религий, равно как и буддистов, и индусов, и приверженцев Заратустры, да и многих других. Внутри часовня выглядела почти как греческая ортодоксальная церковь – с короткими поперечными нефами и глубокой апсидой. Сам собой возник вопрос, как бы отнеслась Хэрриет Тобел ко всем этим иконам, – ведь я ни разу не слышал от нее ни единого упоминания о религии. Впрочем, не случайно бытует выражение, что похороны нужны не мертвым, а живым. А Ларри Тобел наверняка решил, что университетская часовня – самое подходящее место для останков его матушки, хотя наверняка ему пришлось поспорить с раввином относительно уместности подобной церемонии.