Мне страшно нравилась мода пятидесятых годов, великолепные костюмы-тройки, роскошные хлопчатобумажные сорочки, шелковые галстуки-бабочки и тупоносые туфли ручной работы. Я любил все бытовые аксессуары тех дней, над которыми насмехаются сегодня — белые кубовидные кресла, хрустальные пепельницы, деревянные радиоприемники с их светящимися лампами и таинственно эротической передней стенкой из плетеной ткани, и, конечно, автомобили, глянцевые, черные, широкозадые, как негры-джазмены, которых мне иногда удавалось подцепить у служебного входа в лондонский ипподром. Оглядываясь назад, я отчетливее всего помню именно эти вещи, а не важные общественные события, не политику, которая вовсе не была политикой, а всего лишь истерическими сведениями счетов и призывами к еще одной войне, — и даже, с сожалением должен признать, не занятия моих детей, таких неустойчивых и нуждающихся в поддержке в своем безотцовском отрочестве; прежде всего вспоминаю бурный водоворот скрытой сексуальной жизни, все ее представлявшиеся чарующими атрибуты, мелкие ссоры и горести, опасности и невыразимое, безграничное наслаждение. Как раз этого так недоставало Бою в его американской ссылке («Я как Руфь, — писал он мне, — среди чужой деревенщины»). Ничто не могло восполнить того, что ты не в Лондоне; никакие «кадиллаки» и «кэмелы» или стриженные под ежик футболисты Нового Света.

Возможно, если бы он не подался в Америку или, как я, вышел бы из игры, или продолжал бы время от времени выполнять задания Олега, то не навлек бы на себя все беды и остался бы бодрым старым педерастом, делящим время между «Реформ-клубом» и общественной уборной у станции метро «Грин-Парк». Однако Бой страдал неизлечимой приверженностью общему делу. Право, жаль.

Я всегда считал, что Бой в Америке немного свихнулся. За ним постоянно следили — ФБР, не понимавшее подлинной сути дела, всегда его в чем-то подозревало, — к тому же он слишком много пил. Мы привыкли к его выходкам — скандалам, трехдневным кутежам, демонстративному распутству, — но теперь сообщения становились все более мрачными, поступки все более безрассудными. На приеме, устроенном для сотрудников нашего посольства одной из легендарных вашингтонских хозяек дома — рад сообщить, что забыл ее имя, — Бой на глазах у гостей принялся грубо подъезжать к одному молодому человеку, и когда бедняга запротестовал, Бой сбил его с ног. Он с головокружительной скоростью гонял по всему Вашингтону и окрестным штатам на своем нелепом автомобиле — невероятного розового цвета, с откидным верхом и первобытным клаксоном, которым он с энтузиазмом пользовался на каждом перекрестке, — ежедневно получая по три-четыре штрафные квитанции за превышение скорости, которые он, ссылаясь на дипломатический иммунитет, тут же рвал перед носом полицейского. Бедняга Бой, он не понимал, до чего же отстал от жизни. Такие вещи показались бы забавными в двадцатые годы, когда мы всё находили забавным, но теперь его неблагоразумные поступки вызывали лишь неловкость. О да, мы по-прежнему потчевали друг друга подробностями его последних проделок, посмеивались и качали головами, приговаривая: «Ай-да старина Бой, ничуть не меняется!» Но потом наступало молчание, кто-то кашлял, кто-то громко заказывал очередной круг выпивки, и разговор незаметно переходил на другую тему.

А потом, в один сырой вечер в конце июля, выходя из института, я изумленно уставился на выписанное мелом на мокром дымящемся тротуаре неровное пятно. В старые времена оно служило приглашением Олега явиться на условленное место встречи. Это пятно вызвало во мне мешанину чувств: тревоги, естественно, перераставшей в испуг; любопытства и предвкушения чего-то необычного; и, как ни странно, ностальгии, несомненно, питаемой запахом летнего доходя и шелестом могучих платанов над головой. Перекинув плащ через руку, я пошел дальше, внешне сохраняя спокойствие, но внутри бушевала сумятица чувств; потом, не видя ничего смешного, нырнул в телефонную будку — оглядел углы улиц, окна домов напротив, вон тот припаркованный автомобиль, — набрал старый номер и стоял в тревожном ожидании, чувствуя, как в висках стучит кровь. Ответивший голос был незнаком, но моего звонка ждали. Риджентс-Парк, в семь — порядок прежний. Пока незнакомый голос передавал указания — до чего же невыразительны и бесцветны эти заученные русские голоса, — мне показалось, что я слышу смешок Олега. Я повесил трубку и вышел из будки. Во рту пересохло, кружилась голова. Окликнул такси. Порядок прежний.

* * *

С тех пор, как мы виделись последний раз, Олег потолстел, но в остальном не изменился. Как всегда, в синем костюме, сером макинтоше и коричневой шляпе. Сердечно поздоровался, кивая похожей на рождественский пудинг головой и радостно бормоча. В тот теплый летний вечер весь Риджентс-Парк светился золотой дымкой и блеклой зеленью. Трава отдавала запахом недавно прошедшего дождя. Как и в старые времена, мы встретились у зоосада и пошли в направлении озера. По траве, взявшись за руки, словно во сне бродили влюбленные. Пронзительно визжа, носились ребятишки. Дама выгуливала собачонку.

— Как у Ватто, — заметил я. — Художника. Французского. Что ты любишь, Олег? Я хочу сказать, чем интересуешься?

Олег лишь покрутил головой и весело фыркнул.

— Кастор хочет уходить, — сказал он. — Говорит, пора.

Я представил Маклиша бродящим по продуваемым ветром мрачным пустынным улицам Москвы. Что ж, он вполне может почувствовать себя как дома — в конечном счете родился в Абердине.

— А Бой? — спросил я.

В озере взрослые парни пускали кораблики. В шезлонге с сигаретой в зубах задумчиво откинулся довольно приятный молодой человек, видение из моей юности.

— Да, и Вергилий, — ответил Олег. — Они будут уходить вместе.

Я вздохнул.

— Итак, все-таки дошло до этого. Знаешь, я никогда не думал, что этим кончится. — Я поглядел на молодого человека в шезлонге; поймав мой взгляд, он призывно улыбнулся; к горлу подступил знакомый приятный комок. — Зачем ты явился ко мне? — спросил я Олега.

Он с непроницаемым видом поглядел на меня своими навыкате глазами.

— Нам надо переправить их во Францию или, может быть, на север Испании. Куда-нибудь на материк. Дальше будет легче.

Москва предлагала послать подводную лодку, чтобы подобрать обоих с берега одного из шотландских заливов. Я представил, как Бой и Суровый Скотт в промокших туфлях карабкаются в темноте по мокрым скалам, пытаясь зажечь сигнальный фонарь, а командир подлодки, бормоча русские ругательства, рыщет вдоль берега, ожидая сигнала.

— Боже мой, Олег, — воскликнул я, — конечно же, можно придумать что-нибудь менее театральное, чем подводная лодка! Почему бы просто не сесть на паром до Дьеппа?.. Или на одно из тех суденышек, что совершают двухдневные круизы вдоль французского побережья? Бизнесмены проводят на них уикенды со своими секретаршами. Они заходят в Сен-Мало или подобные местечки; никто не утруждает себя проверкой документов или списков пассажиров.

Олег вдруг пожал мне руку; раньше он до меня ни разу не дотрагивался; странное ощущение.

— Теперь видишь, Джон, зачем я к тебе пришел? — с нежностью произнес он. — Такая светлая голова. — Я не мог удержать самодовольной улыбки; видите ли, стремление быть нужным всегда было моей слабостью. Мы пошли дальше. Позади нас, отбрасывая золотые блики, на поверхности озера плавилось заходящее солнце. Олег тихо посмеивался, сопя своим поросячьим пятачком. — Скажи-ка мне, Джон, — лукаво улыбнулся он, — а сам ты бывал с секретаршами на этих суденышках? — Затем спохватился, покраснел и пошел впереди меня, переваливаясь с ноги на ногу как старая толстая бабушка.