— Почему вы мне не сказали?

Он осторожно поставил на стол чашку с блюдцем и с минуту сидел раздумывая.

— Помнишь Булонь, — заговорил он, — последнее утро, корабль с боеприпасами, когда ты струсил? Я понял, что никогда не смогу доверять тебе. Кроме того, ты не принимал дело всерьез; для тебя это было просто развлечением, чем-то таким, что можно притвориться, будто веришь. — Он взглянул на меня. — Я пытался помочь тебе. Передавал тебе весь этот материал из Блетчли, чтобы ты мог произвести впечатление на Олега. А когда тебе захотелось выйти из игры и посвятить себя, — слабая ухмылка, — искусству, я оказался под рукой. Как ты думаешь, почему они тебя отпустили? Да потому, что у них был я.

Я налил себе еще одну добрую порцию джина. До меня начинало доходить, что джин куда лучше без тоника: острее, ярче, забористее. Поздновато обретать новые привычки.

— Кто еще знал? — спросил я.

— Что? О-о, вообще-то все.

— Сильвия, например? Ты рассказывал Сильвии?

— Она догадывалась. Мы об этом не говорили. — Взглянув на меня, он грустно пожал плечами и прикусил губу. — Ей было жаль тебя.

— Зачем ты назвал меня той девице? — нажимал я. — Зачем тебе понадобилось предавать меня второй раз? Почему не мог оставить меня в покое?

Глубоко вздохнув, Ник с кислым видом завертелся в кресле, словно ему приходилось выслушивать непрошеное объяснение в любви. Думаю, что так оно и было.

— Они снова подбирались ко мне, — улыбаясь, пояснил он с ледяной улыбкой Вивьен. — Я же тебе говорил, мне требовалось прикрытие. — Он взглянул на часы. — Ну а теперь действительно…

— А что, если я поговорю с газетчиками? — сказал я. — Что, если соберу их сегодня и все расскажу?

Он покачал головой:

— Ты этого не сделаешь.

— Я мог бы рассказать Джулиану. Это несколько приубавит его сыновнее восхищение.

— И этого ты не сделаешь. — Послышался отдаленный звонок. Ник встал с кресла и наклонился, чтобы поднять мой зонт. — У тебя мокрые носки, — сказал он. — Что ты в такую погоду расхаживаешь в домашних туфлях?

— Мозоли, — смеясь, ответил я, боюсь, несколько истерично, несомненно, под действием джина. Он снова посмотрел на авоську. Встряхнув ею, я сообщил: — Принес с собой пистолет.

Щелкнув языком, Ник недовольно отвернулся.

— Они тебя не забывают? — спросил он. — Имею в виду Департамент. Ну, пенсия и всякое такое? — Я промолчал. Мы двинулись через дом. По пути он круто повернулся и поглядел мне в лицо. — Послушай, Виктор, я…

— Не надо, Ник, — сказал я. — Не надо.

Он снова начал что-то говорить, но потом передумал. В доме чувствовалось присутствие кого-то еще. (Уж не ты ли, милочка? Не ты ли затаилась в одной из позолоченных передних комнат?) Из тени в углу материализовалась горничная — почему мне все время хочется назвать ее сестрой? — и открыла мне входную дверь. Я быстро шагнул на ступеньку. Дождь опять перестал, с листьев сирени падали капли. Ник положил руку мне на плечо, но я увернулся.

— Между прочим, — сообщил я, — завещаю тебе Пуссена.

Ничуть не выражая удивления, он кивнул; лавровый листок все еще оставался прилипшим ко лбу. Подумать только, когда-то я считал его богом. Он отступил и поднял руку в странно торжественном приветствии, изображавшем скорее не прощание, а насмешливое благословение. Я быстро зашагал по мокрой улице, сквозь чередующиеся освещенные солнцем и затененные участки, размахивая зонтом, с авоськой через руку. С каждым шагом сумка с ее содержимым била по ноге; я не обращал внимания.

* * *

Надеюсь, мисс Вандельер не будет слишком разочарована, когда в последний раз придет разбирать бумаги, — не сомневаюсь, что он пришлет именно ее. Большинство не подлежащих огласке вещей я уже уничтожил; в подвале есть очень хороший мусоросжигатель. Что касается этого… этого краткого жизнеописания? беллетристической автобиографии? — оставляю на ее усмотрение, как лучше им распорядиться. Предполагаю, отнесет прямо к нему. У него всегда были свои девушки на посылках. Как я мог подумать, что ее подослал ко мне Скрайн? К несчастью, я так много перепутал. И вот теперь мы молча беседуем с «уэбли». Кто-то из драматургов девятнадцатого столетия, в данный момент не могу вспомнить, кто именно, остроумно заметил, что если в первом действии появляется револьвер, то в третьем он должен выстрелить. Что ж, последний акт обагрен кровью… Хватит о моем понимании Паскалева выбора; во всяком случае, довольно тривиальная концепция.

Какое сегодня вечером прекрасное небо, от бледно-голубого до темно-синего и густо-фиолетового, с движущимися с запада на восток горами облаков цвета подтаявшего льда, окаймленных нежными медно-красными краями, далеких, величественных, безмолвных. Такими небесами Пуссен любил украшать свои величественные драмы смерти, любви, потерь. Множество чистых клочков неба; я жду, когда появится с очертаниями птицы.

В голову или в сердце?

Отец, ворота открыты.