* * *

Вернулся Бой. Я позвонил ему на квартиру на Поланд-стрит. Излишне бодрый голос, вызывающий тревогу. «Тип-топ, старина, никогда не чувствовал себя лучше, рад вернуться домой, долбаные американцы». Мы встретились в «Грифоне». Бой обрюзг и ссутулился, кожа потускнела. От него отдавало спиртным и американскими сигаретами. Я заметил обгрызенную кожу вокруг ногтей и вспомнил о Фредди. На нем были узкие слаксы в шотландскую клетку, теннисные туфли, гавайская рубаха яркой красно-зеленой расцветки; на стойке бара у его локтя лежала походившая на гигантский ядовитый гриб бежевая ковбойская шляпа с кожаной лентой на тулье.

— Пей же, черт возьми. Надеремся что надо, а? Ноет в сердце, тянет на сон и тому подобное. — Он, рассмеявшись, поперхнулся. — Видел Ника? Как он? Я по нему скучал. Скучал по всем вам. Там не умеют повеселиться. Работа, работа, работа, заботы, заботы, заботы. И вот я, Бойстон Аластер Сен-Джон Баннистер, попал в сумасшедший дом, в котором нечего делать, кроме как напиваться до чертиков и трахать черномазых. Мне нужно было уносить оттуда ноги, ты понимаешь? Уносить ноги.

— Черт побери, — удивился я, — тебя действительно зовут Бойстон? Никак не думал.

Покуривая сигаретки с марихуаной и лязгая браслетами, на своем месте за стойкой восседала Бетти Баулер. К тому времени Бетти превратилась в толстое краснорожее чудовище, какими с годами неизменно становятся пышные красавицы. В лучшие времена ее превосходный портрет написал Марк Гертлер — белое тело, голубые глаза, соски цвета жженой сиены, пирамида необыкновенно роскошных яблок в розовой вазе, — но теперь, когда Бетти подходила к шестидесяти, все ее прелести заплыли жиром и она стала одной из картофельных особей с картин Люциана Фрейда. Я всегда ее немного побаивался. Она могла зайти слишком далеко, от добродушного подшучивания вдруг переходила к злобным оскорблениям. В своем самомнении она делала вид, что такой вещи, как гомосексуализм, не существует.

— Я-то думала, что ты, Бой Баннистер, привезешь с собой чужую невесту, — выразительно жестикулируя, заговорила она на кокни, лондонском просторечии. — Одну из молодых американских наследниц, интересную рослую блондинку с кучей денег.

— Бетти, — парировал Бой, — тебе бы играть в пантомиме.

— Это тебе, мешок кишок. Мог бы играть лордессу, кабы был больше похож на мужика.

Явился Куэрелл, в мятом белом полотняном костюме и двухцветных туфлях. Теперь он жил в периоде «одинокого странника». Собирался ехать в Либерию, может быть, в Эфиопию, словом куда-то далеко, где жарко и дико. Говорили, что он спасался бегством от неудачной любовной интрижки — только что вышли «Муки любви», — но, возможно, эти слухи распустил он сам. Со скучающим видом человека, пресыщенного мирской суетой, он уселся между нами за стойкой и махнул тройную порцию джина. Я разглядывал дымный столб солнца в дверях, размышляя о том, как скрытно, стараясь быть незамеченным, мир творит свои дела.

— Итак, Баннистер, — начал Куэрелл, — американцы наконец раскусили тебя, а?

Бой скользнул по нему злым взглядом.

— Как это прикажешь понимать?

— Я слыхал, что Гувер выставил тебя из Америки. Известный педераст. У всех у них, и гуверов, и берий, свои закидоны.

Много позднее — свет в дверях стал золотисто-красным — пришли Ник с Лео Розенштейном, оба в элегантных вечерних туалетах, выглядевшие несколько нелепо, как рисуют франтов на карикатурах в «Панче». Для меня их появление было неожиданностью. После своего избрания в парламент Ник старался держаться подальше от прежних забегаловок, а Лео Розенштейн, отец которого был при смерти, вот-вот должен был унаследовать звание пэра и семейные банки. «Прямо как в старые времена», — сказал я. Оба промолчали и странно безразлично посмотрели на меня. Думаю, что я был пьян. Ник с кислой миной заказал бутылку шампанского. Он был опоясан малиновым кушаком — никогда не отличался хотя бы малейшим вкусом. Мы подняли бокалы и выпили за возвращение Боя. Без особого энтузиазма. Когда закончили бутылку, Бетти Баулер принесла другую, за счет заведения.

— За отсутствующих друзей! — провозгласил Лео Розенштейн и, взглянув на меня поверх бокала, подмигнул.

— A-а, черт, — пробормотал Бой, прикрывая толстой загорелой рукой глаза, — кажется, я сейчас разревусь.

Потом позвонил Олег. Условный сигнал «Икар». Согласен, не совсем удачное слово.

Странно, все это дело походило на грустную пародию. Все было до смешного просто. Бой нашел предлог, и мы вместе вышли из «Грифона». Я отвез его на Поланд-стрит. Небо над сумеречными улицами, словно опрокинутая река, было мягкого синего цвета. Я, одиноко сидя на софе, ждал внизу, пока он соберет вещи. В носу все еще отдавало шампанским, мне тоже хотелось плакать, я судорожно вздыхал и, тараща глаза, как пьяная черепаха, растерянно глядел вокруг. Вдруг отчетливо вспомнил, как возился здесь с Данни Перкинсом, ощутив ужасные, почти как физическая боль, душевные муки. Слышал, как наверху, тяжело вздыхая и громко бормоча, гремит вещами Бой. Скоро он спустился с кожаным саквояжем в руке.

— Хотел забрать все, — мрачно произнес он. — В конце концов все оставил. Как выгляжу?

На нем был темно-серый костюм-тройка, сорочка в полоску с запонками, традиционный университетский галстук с золотой булавкой.

— Довольно смешно, — сказал я. — Произведешь на «товарищей» потрясающее впечатление.

Мы с торжественным видом, словно пара служащих похоронного бюро, молча сошли по ступеням.

— Квартиру я запер, — сказал Бой. — У Данни Перкинса ключ есть. Этот, если не возражаешь, оставлю себе. Как сувенир.

— Значит, не вернешься? — не подумав, заметил я. Он с обидой и болью поглядел на меня и мимо приемной врача вышел на мерцающую огнями ночную улицу. Одному Богу известно, отчего вдруг на меня напало это игривое легкомыслие.

На этот раз машину вел Бой, его большой белый автомобиль пожирал милю за милей. Когда пересекали реку, я опустил стекло и внутрь шумно ворвалась ночь. Взглянув вниз, увидел пришвартованный красный корабль и что-то из увиденного — бархатистая темень, вздутая неспокойная река, этот залитый светом корабль — заставило вздрогнуть, и я вдруг с необычайным волнением представил прожитую жизнь — прекрасную, трагическую, обреченную. Потом мы миновали мост и снова нырнули в лабиринт складских помещений и заросших сорняками разбитых бомбами зданий.

Рядом, прикрывая рукой глаза, беззвучно плакал Бой.

Скоро мы мчались по холмистым равнинам юго-восточной Англии. Эта часть поездки остается в памяти как плавный неостановимый стремительный рывок сквозь тревожную, залитую лунным серебром ночь. Я вижу несущуюся вихрем машину, мелькающий по стволам деревьев и поросшим мхом дорожным столбам свет фар и нас с Боем, подсвеченные снизу две напряженные мрачные фигуры за ветровым стеклом; стиснув зубы, мы не отрывали немигающих глаз от стремительно надвигающейся дороги. Я испытал то же, что и читатели Бьюкена и Хенти.

— Жаль, что не день, — сказал Бой. — Может быть, вижу в последний раз.