Я вплетаю пальцы в ее волосы, целую в затылок, вдыхаю ее запах и закрываю глаза. Наконец-то дома.

– Скучаю по нему, – шепчет Элль.

Ее слова отзываются эхом боли в моей груди.

– Я тоже.

– Спасибо, что дал ему дом.

А вот тут она ошибается.

– Это он дал мне дом. Тор спас меня. Спас во многих отношениях. Один полицейский сказал, что Тор, уже раненный во второй раз, рвался к Джереми. Другой высказался в том смысле, что щенок поймал пулю, которая предназначалась мне. Думать об этом невыносимо.

– Его любили, – говорит Элль. – Немногим так повезло в жизни.

Верно. И не только в отношении собак, но и людей.

– Ты тоже спасла меня, Элль. Спасибо.

– Я уже говорила, что ты этого достоин. Так было и так будет. – Элль поднимает голову, проводит пальцами по моему лицу и целует в губы. – Люблю тебя.

Я тоже ее люблю. Так, что и словами не выразить. Многим этого не понять. Целую ее в ответ и пристраиваюсь поближе. Сладкие поцелуи заканчиваются. Элль кладет голову мне на грудь, и мы, обнявшись, засыпаем.

На мне светло-серый костюм с белой блузкой и черными туфельками на низком каблуке. Волосы собраны в узел, но не неряшливо-растрепанный, как обычно, а тугой и аккуратный, из-за чего я выгляжу старше и серьезнее своих восемнадцати и полной противоположностью тому образу, который предлагают для пресс-конференции мамины стилисты. Фотографы уже перешептываются, обмениваясь мнениями насчет моих очков. Должно быть завидуют, потому что на мне очки смотрятся сексуально.

Но обо мне все забыли. Впереди на сцене папа и рядом, но чуть сзади, мама в темно-синем платье. Я расположилась на задней линии, и все, конечно, полагают, что моя задача – поддержать их, но они ошибаются. Цель моего присутствия – проследить за тем, чтобы отец выполнил свою часть сделки. Средства – шантаж и принудительное убеждение. Дело не в том, как это назвать, а в том, чтобы очистить имя Дрикса.

Отец выступает сильно и уверенно. Особенно пылким он становится, когда рассказывает, как, получив новые свидетельства невиновности Дрикса, решил посвятить себя полной его реабилитации.

Вот только события разворачивались слишком быстро, и истинный преступник узнал, что Дрикс вот-вот докажет свою непричастность к ограблению. И тогда отцу пришлось задействовать полицию. Благодаря этому решению Дрикс и был спасен. Меня тошнит от его слов. Как можно так беззастенчиво извращать правду?

С другой стороны, что такое правда? Правда, которой гордится отец? Правда, замешанная на страхе? Может ли эта правда защитить программу, которая и спасла Дрикса? Нет, скорее это сделает трусость, которая имеет в мире гораздо больший спрос.

Отец продолжает выступать, а настроение в зале постепенно меняется. Как будто заводится пружина. Как будто в воду, полную акул, плеснули крови. И вот они уже кружат, выжидают момента, когда кто-то опустит ногу, чтобы напасть.

Ощущение нехорошее, и я тру ладонью о ладонь, как будто негатив – это копоть и сажа, осевшие на мои руки. Отец не в первый раз говорит об успешности программы «Второй шанс» и что Хендрикс Пирс, если его спросить, подтвердит, что именно эта программа спасла его жизнь.

Он останавливается, готовясь отражать нападение.

– А теперь я отвечу на вопросы прессы.

Руки устремляются вверх, репортеры перебивают друг друга, и их злорадство оттого, что что-то пошло не так, оттого, что пахнуло скандалом, отзывается тошнотой. С миром определенно не все в порядке, если одни радуются ошибкам и боли других.

Устав от отвратительного зрелища, в котором и медиа, и мой отец показывают как острые зубы, так и язык без костей, я ухожу с пресс-конференции. Закрыв одну дверь, за которой осталась темная комната, иду к другой, за которой солнечный свет. На парковочной площадке, прислонившись к капоту моей машины, меня ждет Дрикс. Планом предусматривалось, что он останется в машине, чтобы на него не набросились репортеры, но ему, похоже, хватило смелости выйти.

Увидев меня, Дрикс выпрямляется, а я обнимаю его. Моя голова на его плече, и его руки на моей талии – этого достаточно, чтобы очистить вены от того шлака, появившегося за время пребывания на пресс-конференции. Закрываю глаза и выдыхаю.

Я потеряла дом, семью и многое другое, но зато узнала, что мое настоящее место здесь, с Дриксом.

– Вот и все. – Я поднимаю голову и смотрю в его шоколадно-карие глаза. – Теперь весь мир знает, что ты невиновен.

Он закрывает ненадолго глаза, потом смотрит на меня сверху вниз и гладит по щеке.

– Жаль только, что это обошлось тебе так дорого.

Я жмусь к его ладони. Так люблю его тепло и силу.

– Ничего оно мне и не стоило. Зато я сбросила цепи, которые меня убивали.

– Что теперь?

– После того как переоденемся и поедим? – Я качаю головой – предложить нечего.

Его губы трогает тень улыбки.

– Уже и не помню, когда я ел в последний раз.

Пытаюсь вспомнить то же самое, и желудок отвечает недовольным ворчанием.

– Ты что хочешь?

– Здесь неподалеку, на Третьей улице, есть одно местечко, где подают восхитительные бургеры. Попробуешь?

Он тянет вверх бровь:

– Приглашаешь на свидание?

Пожимаю плечом:

– Наверное.

Свидание. У всех на глазах. Как будто гусеница выбралась из кокона и в первый раз расправила крылышки – фантастическое ощущение в груди.

– Если хочешь подождать несколько недель… – начинает он, но я прикладываю палец к его губам.

– Гамбургер – это прелестно, но что я действительно люблю, так это куриные крылышки.

Дрикс ухмыляется, я тоже улыбаюсь, а когда он берет мое лицо в ладони и целует меня в губы, я таю и растекаюсь лужицей.

Октябрь

Я сижу в кресле, Элль у меня на коленях. Теперь она сама и ее общественная жизнь предстают передо мной в новом свете. Присоединившись к предвыборной кампании в конце мая, я думал, что все понимаю, но, как оказалось, ошибался. Сейчас, глядя на экран телевизора, я чувствую себя пришельцем в моем теле.

Элль кладет руки на мои и сплетает пальцы. Я в воскресном новостном шоу, которое транслируется на всю страну. Люди с телевидения обратились ко мне после того, как я начал публично выступать в защиту программы «Второй шанс», настаивая на том, что теперь уже самой программе нужен второй шанс. На сегодняшний день программа заморожена, ее финансирование под угрозой.

У пожилого репортера глубокий голос и спокойная манера поведения. Я зауважал его после того, как он не моргнув глазом прошел со мной по нашему району. Оператор следовал за нами, и когда реальная история разворачивается перед нами на экране, она одновременно бесит – поскольку запись отредактировали – и трогает сердце.