– Да брось ты, Федя. Ты Государственную премию получил, а ни стакана не налил, ни стихов в редакцию не принес.

– Вот я сейчас и привез новую поэмку. Прикажи-ка мне гонорарчик выписать авансом. Сделай милость!

А в Горьком-то, бывало, наденет Федя пальто из желтого ратина, возьмет дипломат с цифровыми замками, тоже желтый; кашне белоснежное, шляпа коричневая, трость с янтарным набалдашником. Есенин рядом с ним – просто деревня.

– Федор Григорьевич, куда это вы? – спросят соседи.

– Да в обкоме партии совещание по делам Волго-Вятского издательства. Просили, чтобы я подошел да уму-разуму их поучил, – отвечает.

Уму-разуму Федор многих научил. Генка помнил крамольную идею старого фронтовика и талантливого поэта, что одним из самых героических людей Второй мировой войны является фельдмаршал Паулюс, знаменитый гитлеровский генерал. Вот кому, по мнению Сухова, надо петь дифирамбы и поставить памятник. Этот генерал спас как минимум полмиллиона человек тем, что поднял руки и вышел из сталинградского подвала, а за ним сдались еще триста тысяч солдат. Он мог пустить трусливо пулю в лоб, а вместо этого принял на себя весь срам, который только может принять потомственный боевой офицер. Но он пошел на это, и многие тысячи немецких мужиков (все равно христианские души) через несколько лет вернулись в свой «фатерлянд» и еще наделали детишек. Да они и здесь, в России, помогли насчет детишек: своих-то мужиков не хватало.

Сухов написал об этом поэму «Земляника на снегу» и получил за нее Государственную премию Министерства обороны.

Но в отношении елизаветинской Библии у Федора никаких инверсий не было: все строго и серьезно. И Генке пришлось тащить эту здоровенную книгу домой, где он закинул ее на антресоль и заставил банками из-под бабушкиных компотов. До лучших времен. Время само все расставит на свои места.

Времени прошло не так уж много, и в самый разгар зимы, в февральские сретенские морозы, в воскресный день с утра заявились к Генке гости из Сельской Мазы и Макарьева: Борис Федорович Фомин да два мужика, что словами сыпать мастера – не разгребешь!

– Геннадий Иванович, любезный, красивый, талантливый, добычливый, удачливый, честный, добрый, счастливый…

– Стоп, – сказал Генка, – давайте по порядку. Раздевайтесь, проходите в комнату, присаживайтесь на диван, а я чайник поставлю.

Говорить начал Борис Федорович, а мужики только кивали головами да поддакивали, открыв рты, но Генка сразу понял, что они просто по-деревенски косят под дурачков, а на деле совсем не глупые.

Селяне в Мазе быстро сообразили, что натворили, отдав церковную Библию незнамо кому. Даже не Сухову. Хотя и сам Сухов не земляк их, да и вообще беспоповец. Тем более что и верующие в Сельской Мазе есть и община, пусть незарегистрированная, существует. И мужики умные, которые говорили, что вера должна быть в сердцах и душах, а не в стенах храма, который качнулся… но ведь не упал пока.

Да только больно долго собирались ехать к Сухову. А когда неделю назад приехали, тот их и на порог не пустил: «Что же вы, землячки-родственнички, не приехали год назад супругу мою по-хоронить-помянуть? А как она звала-то вас, и письма писала сестрам и с нарочным посылала. Ни один не приехал, слова заветного не сказал. Хорошо, что не умерла: выжила. А за книжку вам спасибо и от меня, и от всей писательской организации. Мы ее с Геннадием продали очень задорого московским спекулянтам-жуликам, а деньги пропили. Всем писательским содружеством. Так что не обессудьте и спасибо вам большое». С этими словами и выпроводил Федор Григорьевич Сухов ходоков из Сельской Мазы неделю назад.

Генка ошалело глядел на Фомина, соображая, какой же цирк разыграл неделю назад Сухов.

– Сейчас, я за чайником, – сказал Генка и, выскочив в коридор, полез на антресоль за заветной книгой. Вернулся он через минуту: – Вот!

Генка протянул ходокам торбочку с молнией-застежкой. Те от волнения стали пускать слюни и заикаться, но, развернув все пакеты и тряпочки и увидев свою пропажу, стали обнимать, но почему-то не Генку, а друг друга. От чая все дружно отказались и от волнения в коридоре перепутали полушубки и шапки, а потом, сняв их с голов, стали крестить весь Генкин коридор во все стороны, пока их не остановил Фомин.

– Хватит юродствовать, – сказал он мужикам, но не строго, а вроде как бы покровительственно. – Что вы хотели сказать Геннадию Ивановичу – говорите, да поедем с Богом и радостью.

– Геннадий Иванович, человек вы любопытный и богоугодный, а потому есть у нас для вас подарочек. Думали мы первоначально подарить его Федору Григорьевичу. Он ведь старой веры, и подарок того же толка, да не заслужил он благодарности нашей. А к вам сам Бог привел эту редкость. – Мужики говорили рассудительно, толково и даже грамотно, и не было уже в них никакого юродства, а наоборот – уважение и благодарность. – Книга эта хранилась в алтаре нашего храма, пока тот стоял, не только как большая святыня, но и как ценность. По рассказам стариков, привез ее из-за границы царевич Алексей Петрович, а через графа Толстого она, эта книжка, попала к нашим «кержакам». А другие говорили, что это вклад в наш храм графини Толстой, которая была дочерью князя Грузинского, владельца Лыскова, а вообще-то мы все про вас узнали, Геннадий Иванович, и уверены, что эта книга порадует вас, и в нужную минуту поможет вам. Борис Федорович, передайте Геннадию Ивановичу наш подарочек, он у вас в авоське… Да отдайте вместе с пакетом: там больше ничего нет.

Генка вытащил из полиэтиленового пакета небольшого формата книгу, с оторванными деревянными крышками переплета, и раскрыл ее посередине, наугад. С центра листа на него смотрел гравированный портрет Франциска Скорины, тот самый, «с пчелой», что изображен на «жэзээлке», текст под ним был напечатан кириллицей, но какой-то незнакомый, с редкими латинскими литерами. Генка недоуменно посмотрел на гостей.

– Да, эта книжка очень древняя и ценная, но напечатана не совсем нашими буквами. Вы сами во всем разберетесь. Считайте, что мы ничего не понимаем.

Это удивительно – как они умудряются так карикатурно одеваться.

Понятно, что выполняют инструкцию: выглядеть среднестатистическим городским обывателем, но ведь не получается! Они вошли к Геннадию Ивановичу в товароведческую подсобку букинистического магазина, где тот разбирал принятые за день книги. Оба в плащах – один в светлом бежевом, другой в темно-сером; оба в галстуках – у одного в полоску, у другого кубиками, и, когда они одновременно полезли во внутренние карманы за удостоверениями, Геннадий Иванович лишь махнул рукой: