– Скорее, атавизм, – на этот раз она отвечает совершенно серьезно. Биология – ее бывшая специальность. Бывший хлеб.

– По мне, так одно и то же.

– Ни хрена себе – одно, – она всплескивает руками. Теперь ее черед объяснять. – Рудименты есть у всех : аппендикс, копчик. Органы, утратившие значение в процессе эволюции. Атавизмы образуются у отдельных людей: хвост, мигательная перепонка, заячья губа, двухкамерное сердце. В память о том, что мы произошли от разных животных.

– Вот-вот, – я киваю, – от разных. Кстати, зачем им хвост?

– Животным? – она переспрашивает строгим голосом. – А ты как думаешь?

– Ну, не знаю…Чтобы вилять или поджимать. В зависимости от ситуации.

– Это – у людей. У животных – чтобы сохранять равновесие. Еще вопросы? А то – давай. Как говорится, пользуйся случаем… – она перебрасывает куртку с руки на руку.

Мой мобильный больше не звонит. Кто бы ни был, не хочу ни с кем разговаривать.

Все-таки зачем он меня пригласил? Народный правнук. Отпрыск очень богатых родителей. Пубертатный возраст… Отказался заниматься с мамашей… Решил ей досадить?…

– Да какой она филолог! Сто лет не работала. А тут – раз – и ЕГЭ! Это тебе не фунт изюму… Думаешь, так просто? Думаешь, взяла и подготовила?

– У тебя другая версия? – бывшая подруга смотрит с подозрением. – Мать моя, да ты часом – не того? Совсем с катушек съехала. Скажи еще: филология – его призвание! – она фыркает. Я опускаю голову.

– А хоть бы и так, – в ее голосе звенят учительские нотки. – Ты-то здесь при чем?! Ты – просто репетитор. Морфология, орфография. Эти, как их там… эссе. Короче, тупые советские сочинения. Ничего такого, чтобы платить большие деньги… – Я морщусь, как музыкант, уловивший фальшивую ноту. Яна усмехается: – Ничего, за что стоило бы платить. И вообще… Эти дети не выберут филологию. Даже те, кто демонстрирует абсолютную грамотность.

– А если все-таки?..

Мне есть на что положиться. В нашей истории уже был прецедент. Дети богатых – купцов, помещиков, промышленников – выбирали литературную стезю. Отгораживались от родительского прошлого. Своим отпрыскам родители обеспечили безбедную жизнь.

– Ну, не зна-аю… – она выражает сомнение. – И когда это было?

– Давно, – я признаю́. – В Серебряном веке.

– Вот именно, – моя бывшая подруга кивает. – В Серебряном. А теперь, слава богу, Золотой…

– Это у вас, – в моем голосе вскипает раздражение. – У меня он Медный.

– Вот пусть и идет в университет. – Я понимаю: ей не хочется о деньгах. Для таких, как она, деньги – низкая материя. – Там высококвалифицированные педагоги.

– А если он… не верит…

– Кому? Родителям или школьным учителям? – она берет на полтона выше, как будто ей надо обмануть детектор – сбить с толку черные датчики, свисающие с пальцев.

– Потому что они все приспособились . А ему… Этому мальчику нужен кто-то…

– Интересно, и как же он это узнал: что ты у нас типа бывшая ? – Яна ухмыляется.

Мне нет дела до ее ухмылок:

– Понял. Когда встретил на лестнице.

– Ага, – она оглаживает элегантную юбку. – Надо полагать, прочел по глазам.

– Прочел. По одежде. Куртка, вязаная шапка… и еще… сапоги. Старые.

Одежда – зеркало моей души.

Я смотрю на тетрадный лист, покрытый моими вечными лилиями. На нем не осталось живого места. Не заметила, как изрисовала. Этот мальчик – тоже. Рисует, не отдавая себе отчета. Не то что моя дочь.

– Совсем сдурела? – Яна режет голую правду, не подбирая слов. – А ну, покажи руки. – Я протягиваю ладонями вверх. – Что? Все еще надеешься?

Рано или поздно, но он должен выбиться. Из сосудов. Из крови, которая не спекается сгустками. Не густеет, не предает, не лжет, не жаждет утоления…

– Ой, не могу! Паломничество в страну Востока. Или Запада. А может, Юга. Или все-таки Севера? – она играет в стороны света, как в детстве, когда мы играли в города. – Как же там… Смеешь надеяться, что убедишь слепую чернь?

Я узнаю́ цитату, которую она переврала безбожно.

– Там – по-другому:

Кто речь ведет об отдаленных странах,

Ему являвших чудеса без меры,

Во многих будет обвинен обманах

И не найдет себе у ближних веры…

В моем голосе дрожит расплавленный металл. Металл, из которого его отец сделал большие деньги, чтобы вырваться из своего проклятого прошлого. Что бы он сказал, если бы ему доложили: этими деньгами ваш сын готов расплатиться за возможность проникнуть обратно? Проникнуть, чтобы понять…

«Иван, – я придаю своему тону вескости: я не мать – мне нельзя решать за него. Он сам должен сделать выбор. – Вы все себе придумали. Поверьте, это – вымысел. Во всяком случае, я – не Лео. Кто угодно, только не проводник. Если бы вы узнали мою жизнь… Иван, вы обратились не по адресу. – Я знаю: это – плохое выражение, глупое и неуклюжее, как любое клише. Но лучше – сразу. Сбить романтический пафос. Расставить все по местам. – Я – лузер. Иван, вам уготована другая судьба: рано или поздно вы станете виннером».

«Lusor, – он смягчает звонкую согласную, делая ее глуховатой. – По-латыни это значит – игрок».

«Латынь – мертвый язык. – Я теряю терпение. – Если угодно, язык мертвых. Иван, послушайте, уже поздно. Мы опоздали. Надо было раньше».

Еще немного, и он меня поймет. Смирится, признает наше общее поражение.

«Вы… Татьяна Андреевна, конечно, вы имеете право. Кто я вам? Никто».

Никто. Аноним. Anonymous call. В моей голове нанизываются бусины: он – НИКТО. А я? Полифем? Одноглазый циклоп, раздраженный зажигательными речами. Если так, это значит, я должна швырнуть в него камень. Проблема в том, что в нашей литературной традиции их не швыряют, а кладут. В протянутую руку…

– Да погляди на себя! – Яна кричит, перебивая наши воображаемые голоса. – Это не он, а ты: старуха, которая простит милостыни. Тупая терракотовая старуха. Да к тому же двинутая на своей литературе, – она ходит перед моими глазами, взад-вперед, из угла в угол. – И вообще… Раньше ты была не в пример изобретательнее. Когда лепила образ своего Фридриха. Фу-ты ну-ты! – вертит изящными пальцами. – Эдакий благородный разбойник…

– Оставь его в покое! – в споре, который она затеяла, я всегда буду на его стороне. – Да если бы не он… не они… Это они рванули вперед и выволокли нас всех, и, между прочим, тебя тоже…

– Интересно, откуда?

– Из жопы. Из о-очень глубокой жопы.

Она морщится. Ее коробит это слово.

Впрочем, я тоже сникаю. Мой запал погас:

– И ничего я не лепила. Это не я, это ты врешь. Просто, – я делаю попытку защититься, – не обо всем рассказывала.