– Замуж?

Меня бесит его спокойный тон. В конце концов, речь – о нашей единственной дочери, о ее недалеком будущем.

– Полагаешь, это нормально?

– В каком-то смысле… – он пожимает плечами. – Виктор означает – победитель. А потом… Яна – она же твоя подруга… – он машет рукой.

– Подруга, – я киваю. – А твоя любовница. Бывшая. Я тоже. Только жена.

На его месте я бы что-нибудь ответила. Потому что привыкла отвечать. За себя, за дочь, за свое личное прошлое.

– Знаешь, я тут подумал, – он сует руку под скамейку, вытягивает свой вечный портфель, – полистал на досуге… Сам не понимаю, и чего меня тогда понесло? Сочинения как сочинения. В общем… – щелкает застежками. – Вот, принес. Мало ли, еще понадобятся.

Пачка тетрадей перевязана красной бечевкой. Со стороны это выглядит так, будто он вручает мне подарок. Именинный. В Татьянин день.

– Зайдешь? – этот вопрос я задаю из вежливости. Сегодня мне уж точно не до гостей.

– Нет. Пожалуй, нет, – он встает, отряхивает пальто.

– Ты… Нашел идею?

– Идею? – переспрашивает недоуменно. – А-а-а… Ты имеешь в виду… Да нечего тут искать. Найдено. Давным-давно. Не целесообразность, а нравственность.

– Даже в истории?

– Не даже, а в первую очередь . Ну… Пока.

Я смотрю ему вслед.

Темная фигура на фоне белесой равнины. Сутулая спина. Взгляд, обращенный в общественное прошлое. Догадываюсь, о чем он думает: «Ишь, европейские отрицатели! Отрицают историческое сознание. Пусть попробуют отделить одно от другого, а тем более – объяснить. Великая военная Победа… Ну и чем она станет без ночных фатальных звонков, безродных космополитов, стыдных знаков поруганной свободы, жарких гитарных переборов, скандалов в остервенелых коммуналках, судорог извергающейся мужественности – по ночам, на осиновых нарах, откуда крики, сотрясающие остервенелые коммуналки, кажутся дивной музыкой сфер?.. Чем станет гитарный перебор без ночей, не ведающих рассвета, великой победы сиротства, хронического безденежья, криков заполошных матерей? Без сестер и братьев, прижитых от искалеченных отчимов? Без темного фатального пасьянса, который раскладывали советские бесы?..»

Белые мошки начинают свой ветреный танец – жизнь длиною в один полет. Все легче и легче, быстрее и быстрее, красуясь одна перед одной. Если бы археологи взялись изучать эту цивилизацию, они назвали бы сугробы культурным слоем. Что ни год, он исчезает бесследно. Уходит под землю, будто ничего не было. Синоним беспамятства – прошлогодний снег.

Издалека до меня доносится тихое верещание. Легкая мелодия радости. Под стать порхающему снегу…

– Татьяна! – Темная фигурка, уходящая в прошлое снежными пустырями, машет мне рукой. – Звонит… Александра. Она… не может… до тебя… дозвониться. Твой… телефон… выключен…

Перед каждым уроком я отключаю. Забыла включить.

Еще вчера я схватилась бы за сумку, чтобы нашарить, нажать на кнопки, услышать ее голос.

– И что… говорит?..

– Сегодня… не вернется. Останется… там… Чтобы ты… за нее… не волновалась…

– Передай… я… не буду…

Наши слова кружат над белесой пустыней, опускаются на сугробы. К утру их совсем занесет.

* * *

«Собственно, и все…»

Я выкладываю на кухонный стол. Развязываю бечевку, листаю слежалые страницы, заполненные моим молодым почерком:

...

Своеобразным продолжением «Мертвых душ» стали «Выбранные места из переписки с друзьями». По замыслу автора, «Переписка» должна была выполнить задачу, которая возлагалась писателем на второй и третий тома. В ней писатель говорил прежде всего не о преобразовании общества, а о преобразовании человека; Гоголь верил в мессианскую роль России не потому, что русский человек духовнее других, а потому, что более других осознает свою духовную нищету.

Кого же мы можем назвать живыми душами, да и есть ли они в поэме? «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа».

«Зачем мне ее ответ? Чтобы отвечать, надо знать слова. Все, а не только те, на которые натаскивают».

Из-под пачки общих тетрадей выглядывает плоская коробочка, перевязанная изящной лентой. Я распутываю, отлепляю клочки прозрачного скотча.

Изнутри она выложена белой шуршащей бумагой. Мой подарок. Узоры, вышитые в технике глади . Раньше такие салфетки были в каждом доме. Девушки послевоенного времени еще умели вышивать. Красовались одна перед одной. Я помню думочку , которую вышила моя мама: лилии, васильки, колокольчики, розы… Тяжелый разноцветный венок. Потом куда-то исчезла. Скорее всего, просто истерлась. Мулине – непрочная нить.

На дне, под бумагой, лежит картонная карточка: HANDMADE.

Неужели специальная артель? Принимают бывших девушек, которые превратились в старух. В старух, с натруженными руками… Старух, сидящих на обочине времени. Сошедших с его колеи…

Я уверена: это – дорогой подарок. Беда в том, что с моей жизнью он никак не соотносится. Мне не нужна чужая ручная работа. Здесь, у меня в квартире, она будет выглядеть так, будто я не удосужилась выбросить, снести на помойку. Красивые вещи играют в дорогих интерьерах. Я складываю, аккуратно попадая в сгибы: подарок, который нужно передарить .

Я хожу по своей квартире, заглядываю в пустые углы.

За холодильником вечная помойка: мятые пакеты, пустые пластиковые бутылки. Уборка – отличное успокоительное. «Всё. Возьми себя в руки… – Я иду в ванную за ведром. – Когда Яна вернется из круиза, сын представит матери будущую невестку. Вот и явится не с пустыми руками. Изящный подарок, выбранный со вкусом, – будущая свекровь должна оценить».

– Оценю. Уже оценила, – она путает будущее с прошлым. Как будто осталась девочкой, с которой мы вместе стояли под осиной. На фотографии, лежащей в моем столе. Той самой, где мы обе похожи на беженцев. – Не понимаю… – она закрывает плоскую коробочку. – Ну почему, почему ты не думаешь о себе? Выйдет замуж за Виктора. Для тебя начнется свобода. Долгожданная. Разве ты не мечтала об этом, когда работала на Фридриха? Сможешь бросить уроки. Во всяком случае, набрать других учеников. Сами будут ездить к тебе… Что, разве нет?

Ссыльнокаторжная, сидящая во мне, улыбается тающими губами:

– В смысле на свободу с чистой совестью ?

Я смотрю на бывшую девочку, сохранившую свою молодость. Я бы тоже могла.

«Не могла бы , а просто – могла », – исправляю стилистическую ошибку. Как в диктанте: вычеркиваю недрогнувшей рукой. На сей раз обойдемся без частиц – служебных слов, искажающих смысловые оттенки. В новом мире, который мы построили с Фридрихом, оттенки не имеют значения. А-ля гер ком а-ля ге-ер! На войне не считают потерь.

– Господи… Ну почему, почему ты не следишь за собой? – она ведет меня к зеркалу. – О себе надо заботиться. Как-то ухаживать …

В новом мире это слово обрело новое значение.