Итоговый манифест конференции призывал к немедленному миру и одновременной «войне классов» во всей Европе. Ленин в общем поставил партию в беспроигрышное положение. Он, как никто другой, понимал всю губительность затяжной войны и одновременно предвидел, что ни один правитель из воюющих стран ни за что не пойдет на переговоры до полной победы одной из коалиций. Соответственно тяготы и трудности для народа, как и недовольство, будут расти в геометрической прогрессии, прямо пропорционально падению престижа власти. Авторитет же тех, кто призывал к заключению мира, вопреки всякого рода договорам и «союзническим долгам», соответственно будет пропорционально увеличиваться. Правительства воюющих стран фактически не оставляли своим народам выбора, сводя все к лозунгу «победа или смерть». Большевики же были единственной силой, которая предлагала выбор и оставляла возможность для жизни.

Циммервальдская резолюция была запрещена во всех воюющих странах, быстро стала известна повсюду, в том числе и в России. Отныне ее сторонников стали именовать циммервальдцами, а антивоенные настроения соответственно – циммервальдскими настроениями. Само явление также окрестили циммервальдизмом, хотя уже вскоре это слово позабыли.

Эти события почти совпали по времени с политическими переменами в Государственной думе, где возник так называемый прогрессивный блок. В него вошли 300 депутатов из 420. В то же время земства и городские думы в некоторых городах, не высказывая открыто недоверия царю, выступили с требованиями создания «правительства доверия» страны. Недавнее весеннее единение верховной власти, парламента, армии и народа растаяло, как осенний туман!

Тем временем к середине сентября русская армия оставила обширные территории: Галицию, Буковину, Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Сотни тысяч солдат погибли и попали в плен… «Теперь я не согласен на мир, – заявил кайзер Вильгельм П. – Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией».

20 ноября Правительствующий сенат издал высочайший указ о досрочном призыве новобранцев 1918 года. То есть под ружье ставились молодые люди, родившиеся в 1897 году. Впервые за много лет в армию забирали 18-19-летних парней.

«Призыв этот состоится в 1916 году, и точный срок его будет объявлен особо, – говорилось в указе. – Самый призыв, подобно призыву новобранцев 1917 года, будет производиться в мобилизационном порядке, т. е. с явкою призывных для приема в войска на сборный пункт уездного военного начальника по тому месту, где их застанет призыв.

Все призывники, годные к военной службе, подлежат приему независимо от семейного положения. Те же из них, за кем будет признано право на льготу первого разряда по семейному положению, будут зачислены в ополчение второго разряда и обращены на военную службу, в случае годности их к таковой, в качестве ратников, одновременно с прочими призывными, причем с приемом таковых лиц в войска членам их семейств будет на общем основании начислено продовольственное пособие».

Прочие отсрочки тоже отменялись, бронь оставалась только у отдельных категорий лиц, работавших на заводах, «обслуживавших интересы по государственной обороне». Как и в 1904 году, это вызвало истерический плач в деревнях, рост антивоенных настроений и дезертирства. Тогда было «из-за какой-то Маньчжурии», а теперь – «из-за какого-то Царьграда!».

«В массе крестьян „мечта о Константинополе“ всегда была (если она вообще была) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далеко и потеряла черты реальности, – пишет военный историк Анатолий Уткин. – Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о Страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради ненужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, часть интеллигенции – в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза из России хлеба, что опасно позволять Берлину (или любому другому владельцу проливов) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.

Из утраты интереса к обладанию Константинополем вытекал важный вывод: Россия оказалась вовлеченной в полномасштабную войну, требующую привлечения всех ресурсов, не имея подлинной, воодушевляющей народ общенациональной цели. Эта ситуация была бы, возможно, терпимой в случае скоротечности войны, но напряжение нескольких лет и потери, исчисляемые миллионами человеческих жизней, делали сомнительной моральную оправданность жертв»[50].

Второе военное Рождество россияне праздновали со смешанными чувствами. С одной стороны, большинство продолжало ходить с суровыми лицами, всем видом демонстрируя серьезность переживаемых событий. С другой – восприятие войны было совсем не тем, что за год до этого и даже минувшей осенью. Газеты были еще полны пафосных заголовков и перед Новым годом печатали стихи наподобие этих:

В городах проходил очередной сбор подарков для солдат на фронте. «… Более ценными подарками могут быть следующие предметы: сапоги, валенки, чулки, теплые портянки, теплое белье, жилеты, перчатки, шарфы, табак, папиросы и спички, бумага для курения, мыло, свечи, открытки, почтовая бумага, конверты, карандаши, английские булавки, иголки, нитки, шила, пуговицы, машинки для стрижки волос, бритвы, ножницы, средства от насекомых, материал для починки сапог, подметки, куски кожи и т. п.», – сообщало соответствующее объявление в газете.

«Второе Рождество мы встречаем во время войны. И теперь война дает себя уже больше чувствовать, чем в прошлом году, – писал „Нижегородский листок“. – Тогда она казалась очень далекой от нас, до нас доходили лишь отзвуки ея. Мысленно мы, правда, были там, на войне, может быть, больше, чем теперь. Теперь война уже стала для нас обыденностью, но эта обыденность уже вошла в нашу жизнь, она уже не далеко, а возле нас. Город переполнен беженцами, цены на все растут, продовольственные вопросы все более занимают нас».