– Еся. – Тут Эмиль тоже смотрит на золотого кота, но кот, разумеется, хранит беспристрастность. – Если бы ты попросила у меня паспорт, я не смог бы тебе отказать.

Мастер туманнейших истин, он еще не знает, о чем я вынуждена просить и как страшно начинать этот разговор. Но умолчать еще страшней.

– Там, в заброшенной деревне… – заговариваю я, прекрасно зная, что он ждет этих слов: с того момента, как мы – Эмиль, Настя и я – сели в машину и провели в дороге двое суток, останавливаясь лишь на заправках и у окошек фастфудов, меня никто ни о чем не расспрашивал. – Остался Герман.

Эмиль долго и устало трет ладонями лицо. Необходимость объяснять что-то еще заведомо ставит меня в тупик – я не смогу рассказать, что именно произошло, почему и как. Я помню его последний взгляд. Я отвернулась от него прежде чем уснуть. Он смотрел мне в спину с благодарностью за избавление и надеждой никогда больше сюда не вернуться.

– Своей смертью? – уточняет наконец Эмиль.

Чувствуется, что он долго подбирал слова, и все равно они какие-то неловкие – о том, кто лежит сейчас один в заброшенном доме с накрытым тканью лицом, очерствевший, как старая хлебная корка, но не о Германе, нет, не о Германе.

– Да, только одежда в крови. В его крови, – говорю я не менее неловко. – И там должна быть дыра от ножа.

– Так своей или нет?

– Да, любая экспертиза покажет… Высокая температура, и… Должно быть, сердце не выдержало. Я точно не знаю. О, Господи…

– Ясно. – Эмиль кусает губы и барабанит пальцами по стеклу, по другую сторону которого сизые сумерки готовятся вступить в отчаянную борьбу с фонарями и проиграть. – Тебе придется написать заявление о розыске пропавшего и потом, возможно, подъехать на опознание… Но мы постараемся этого избежать, – добавляет он поспешно, а я смотрю, как во двор плавно въезжает ярко-желтое такси с шашечками на боку. Почти одновременно на экранчике телефона появляется вежливая просьба спуститься к машине.

– Пора, – говорю я несчастно, и Эмиль приобнимает меня за плечи, чтобы тут же отпустить да еще и подтолкнуть к двери, за которой уже ждет моя дорожная сумка, Настя с опухшими от слез глазами, короткое прощание, и «это же не навсегда», и «рано или поздно ремонт закончится и все будет по-прежнему», хотя все мы прекрасно понимаем, что по-прежнему ничего уже не будет ни при каких обстоятельствах, и виною тому вовсе не ремонт дома в Амалиенау и не почившие в бозе «Сестры Гофмана» – скорее, почившие мы. Каждый из нас лежит сейчас на своей собственной панцирной кровати, и лица наши сокрыты, глаза пусты. Лица пусты, а глаза – сокрыты. Мы погружены в одиночество Германа. И, возможно, так будет всегда, хотя сейчас, глядя на пролетающие за окном такси вневременные ладони площадей с протыкающими их копьями памятников, сложно представить, что огромный и тяжелый поток людских судеб, жизней и смертей, трагедий, расставаний, драм, вдруг взял и повернулся бы в другую сторону, и город не пропитался бы им, не наполнился по самое горлышко; первые в этом году снежные хлопья опускаются и сразу же тают на мокрой земле, будто седой пепел исполинских и далеких крематорных труб.

– На Вагнера сверните, пожалуйста, – прошу я, и машина, качнувшись, послушно ложится на новый курс. – Вон у того подъезда постойте, я скоро вернусь.

Желание увидеть дом на Кройц-штрассе возникает совершенно спонтанно. Ключ Бескова все еще светлеет на моей ладони подживающим ожогом странной формы, но я не собираюсь заходить внутрь и видеть слишком знакомые вещи – до боли, до стона, до крика знакомые вещи, утратившие своих людей. Сердце сжимается уже от того, что я вообще иду тем маршрутом, где ходила вначале одна, а затем с Германом и Тимуром. Тропинка мертвецов – разве кто б подумал так о проезде между жилыми домами самого спального из районов? Точно так же невозможно представить себе довоенный немецкий особняк стоящим напротив серой пятиэтажки аккурат в образованном ею и оградой детского сада углу. Невозможно – и его там нет.

Я с силой тру ладонь о ладонь, будто это может вернуть ключу его открывающую силу. Но дома нет, словно никогда и не было, ладно, не было тот чертов век, за который от красавца-особняка даже фундамента не осталось, а земляной бугор, на котором он когда-то стоял, густо порос березняком и бузиной.

Дьявольщина какая-то…

Я обхожу пустырь вдоль и поперек до тех пор, пока не догадываюсь осмотреть бордюр.

Сердце испуганно ухает вниз. Рейсте тоже исчезли. Нет рейсте – нет тайника. Значит, Убежища тоже нет. И никогда не было.

Мобильный ныряет в ладонь едва ли не быстрее, чем я понимаю, что именно собираюсь делать.

Майя Ромоданова бормочет «алло» так недовольно, словно я ее разбудила, но времени на расшаркивания у меня нет.

– Майя, – говорю я со всей имеющейся у меня убедительностью. – Помоги мне, пожалуйста, это действительно важно. До войны улица Салтыкова-Щедрина называлась Кройц-штрассе.

– М-м, – отвечает она.

– Сейчас от этой улицы осталась примерно половина. Между Ленинским 18-А и Вагнера 24-Б – пустое место. Тут еще рядом пекарня «Konigsbacker» и медицинский центр «Надежда».

– Да, все, поняла, – снова отвечает она.

– Ты, случайно, не знаешь, что случилось с домом, который стоял тут раньше? Немецкий особняк девятнадцатого века.

– Особняк Нойманна? – спрашивает она и зевает, а мой внутренний метроном уже начинает обратный отсчет. – Он сгорел. В 1908-м, кажется. Вообще жуткое дело. Был какой-то праздник, двадцать человек гостей, двое слуг, сам хозяин – все угорели. На этом месте так ничего больше и не построили, а потом война…

Рейсте Огня, самый ничтожный знак. Кому нужен огонь, когда все уже пользуются электроплитами?.. Ольга догадалась. Она поняла, что никакое это не приключение – это самая настоящая бойня… И запалила дом вместе с собой и остальными. Самый ничтожный знак переписал историю. Старик Нойманн погиб, так и не успев передать пятнадцатый рейсте Рихарду Кляйну. Или он выжил? Что, если сила рейсте Судьи позволила ему дотянуть до встречи с племянником?..

От внезапной догадки во рту становится безвкусно до тошноты.

– А Бесков?

– Какой еще Бесков?

– Ты сказала, двадцать гостей, хозяин и слуги. Там должен был быть еще один человек – что с ним?

– Есения, ты задаешь странные вопросы. Я не знаю ни о каком Бескове, это было очень давно, считай, городская легенда…

– Спасибо тебе. Прощай.

Ветер колышет листву в том месте, где когда-то пролегала улица Кройц. А сейчас люди ходят на работу и в школу по Салтыкова-Щедрина. И возвращаются обратно.

Меня зовут Есения Иллеш. Я – художница из Калининграда. Я повторяю это, чтобы вспомнить – завтра, послезавтра, через год. Не знаю, когда именно все изменится и изменится ли, но, начиная с этого дня, с этой самой минуты, я пишу: