В кабинете расселись в креслах.

– Коньяку? – спросил Жорж ротмистра.

Тот хотел кивнуть, но спохватился.

– Благодарю вас, Георгий Константинович! – неожиданно громко ответил он. Розены переглянулись.

– Вы на нас не обращайте внимания, Михал Евгеньич. У нас, как видите, на двоих три руки и два глаза, – с улыбкой обратился младший Розен к гостю, – если можете, то – сами, сделайте милость!

– А разрешите мне, господа, налить коньяку нам всем? Сочту за честь!

– Будем вам признательны! – ответил за сына Розен-старший.

Быховский стал наливать коньяк и воспользовался возможностью оглядеть кабинет. Семью полковника Розена было за что уважать: на стенах висело золотое наградное оружие старых образцов отца и деда-полковника, турецкий ятаган, круглый бухарский чеканный щит, обрамлённый свисающей металлической бармицей, пара пистолетов периода Крымской войны, дагестанская кривая сабля и портреты. Портреты были написаны недорогими художниками, и с них на ротмистра глядели очень суровые генералы с длинными бородами и похожими на меховые, торчащими в стороны бакенбардами; в шитых золотом эполетах, орденах – шейных на лентах и муаровых через плечо.

– Ну что же, ротмистр, спасибо, что так коротко решили это дело! А вы к нам из Петербурга или с фронта? – спросил полковник.

– С фронта! В Петербурге я не был с тех, когда он ещё был Петербургом.

– А у вас в столице…

– Семья, и я служил при Главном штабе. Перед войной был переведён в Одесский военный округ, а с началом кампании Жилинский истребовал всех, с кем раньше служил, на Северо-Западный фронт, вот с тех пор…

– Да-а! – протянул полковник. – Любопытно, каково сейчас в столице?

– Думаю, что как везде – дороговизна, а главное, сумятица в головах…

– Понимаю, все думали, что война будет короткой, долгого века германцу никто не сулил, однако…

– Они подготовились к войне лучше, чем мы…

– Здесь вы правы, ротмистр, у них оружие… сравнение не в нашу пользу!

– Оружие, граф, – это одна сторона дела, есть и другая, которую никто не ждал, что против войны окажется общество, так называемая интеллигенция, духовные назидатели народа, оттуда очень много настроений протеста…

– И Гришка на их стороне…

– Тут ничего не могу сказать. Это в точности неизвестно…

Младший Розен почти всё время молчал и произнёс:

– Неизвестно, но гнильцой попахивает и оттуда!

– Вы удивитесь, граф, – ответил ему Быховский, – но от демократической прессы достаётся и ему…

– А вы что же? Ваше ведомство?..

– Мы бессильны, мы выполняем приказания…

– Я так чувствую, что все бессильны, а солдатик в это время теряет веру в царя и Отечество, военный кадр выбит, и на их место приходит гражданский хлястик… Ну да ладно! А что сейчас? Вы давно из действующей армии?

– Неделю, граф!

– И что?

– Вы зря мучаете гостя, папа, – вступил в разговор Георгий Розен, – каток пущен с горы, и надо молиться, чтобы он не налетел на большую кочку и не опрокинулся сам и вместе с ним все мы! А у меня к вам, ротмистр, будет просьба, надеюсь, она вас не обременит…

– Я весь внимание, Георгий Константинович!

– Я слышал, вы после Симбирска собираетесь в Тверь.

– Да.

– В гарнизонный госпиталь…

– Именно так…

– Не передадите ли вот это письмо, – Георгий Константинович положил на стол конверт, – Елене Павловне Ярославцевой, она служит в этом госпитале сестрой милосердия…

Ротмистр согласился, взял письмо и уложил его в портфель.

Ротмистр ехал из губернского жандармского управления. Он уже дал телеграмму в штаб фронта, что вопрос с графом Розеном может быть решён положительно и он, ротмистр, выезжает в Москву, а потом, возможно, в Тверь.

На душе было странно – после общения с графом и его сыном ни о чем не хотелось думать. Он ехал и просто смотрел по сторонам.

Было шесть с четвертью. Горожане стояли вдоль домов длинными хвостами, и мало кто из них куда-то двигался.

«Очереди!» – подумал ротмистр.

По всему пути, который ротмистр проделал с Северного фронта от Риги до Симбирска, во всех городах, через которые он проехал, стояли очереди. Короткие, длинные и везде страждущие. По улицам колоннами ходили солдаты маршевых рот пополнения, их водили офицеры в плохо сидящих шинелях и без выправки, командовавшие или излишне громко, или невнятно тихо. Рядом с колоннами вышагивали и бегали мальчишки в штанах с заплатками и великих, не по размеру, кепках. Женщины на улицах, даже в центрах больших городов, опростились и лишились кокетства, жеманства и шика. Всё стало серым, безликим, мертвенным. Ничего не случилось с Волгой, небом, землёй, осенью – тёплый сентябрь на исходе дарил спокойствие и умиротворение, изменились люди.

«Бедные люди, – глядя на очереди, думал Быховский. – Понятно, Розен! У него имение, хоть какой, а доход, потому и мука белая, и с денщиком повезло, что печь умеет, и икра, и балыки, а эти – бедные люди!» Эти слова напомнили ему о Достоевском, о его бедных людях, мыслях, текстах великого русского писателя, которым увлекался в юности, и не только он, а вся читающая молодежь империи. Сладостный вкус смерти.

И вдруг ему стало не по себе!

«Бедные люди! А что же?.. Фёдор Михайлович? Что же вы так всё извратили? Что же для вас смерть стала такой желанной и всеискупляющей, и все ваши герои так и мечтают об том, чтобы умереть!» – от этой неожиданной мысли Быховский поёжился и стал смотреть по сторонам, пытаясь от неё отвязаться. Но мысль не отвязывалась, а, напротив, уязвляла его, мол, как это ты замахнулся на великого русского писателя? Как смеешь? Быховский стал ёрзать и тереть руки. Вокруг него распространялась сентябрьская погода, тёплый день, тихий воздух с запахом тлеющих кучами опавших жёлтых листьев. Во рту ещё стоял привкус коньяка и поданных на десерт сладких симбирских яблок, сочных и ярких. И вечер наступал такой, что садись в городском саду и слушай гитару, на которой кто-нибудь в студенческой фуражке и шинели на какой-нибудь недалёкой скамейке играет меланхолические романсы, а мимо ходят молчащие, поражённые в самое сердце романтическими настроениями пары.

«Вы меня, конечно, извините, многоуважаемый Фёдор Михайлович, но не дожили вы до этой войны, и слава богу! Разве можно сравнить вашу смерть, как вы её описывали, и ваши вспышки счастья, в которых, как в огне молниеносной любви, как на жертвенном костре, сгорали ваши герои? Только ради чего они сгорали и почему вы это подавали как любовь? Почему они, эти ваши герои, – всамделишные бесы – так жаждали смерти, разве они видали её? Разве в этом смысл? И что вы вкладывали в человекобога? Вон они, выстаивают в очередях за мукой и спичками! Обманули вы нас! Если кто и был у вас настоящий и живой, так это старец Зосима! Так вы его, верно, где-нибудь подглядели! Такими полна русская земля!»