В дверь постучали. Вошел красноармеец небольшого роста, в буденновке и грязных обмотках.

— Товарищ комиссар! Вот, вражеский элемент привел.

— Кто такой?

— Да баба одна, е… ее в корыто. Корову в пользу революции отдавать не хочет, сука. А солдатикам есть нечего.

— Веди сюда.

В комнату вошла худая, очень бедно одетая крестьянка лет сорока.

Яков вышел из-за стола и подошел к ней.

— Ты что же это, курва, победному шествию революции помешать хочешь? Диверсии, ептыть, устраиваешь? Контрреволюцию, б…, разводишь?!

Он постепенно поднимал голос, так что последнюю фразу почти прокричал.

— Красноармеец Федоров! — повернулся он к солдату. — Почему просто не конфисковали корову?

— Так, товарищ помревком, она это… Ребятенка своего схватила и над колодцем держала. Выброшу, говорит, если корову отнимете.

— И ты испугался, мудак? — Яков рассмеялся. — Расстрелять, к херам собачьим, надо было на месте. Понял?! Выполняй приказ. А корову конфисковать.

Женщина истошно заорала.

Красноармеец взял ее за локоть и потянул к двери.

— Отставить! — закричал комиссар. Он вскочил из-за стола и подбежал к помревкому. — С ума сошли?! Без суда расстреливать людей?!

— Имею право, — нагло сказал тот. — У меня и мандат есть. Кстати, такой же, как и у вас, ептыть. За саботаж решений военных комиссариатов расстрел на месте.

Комиссар повернулся к солдату.

— Отпусти ее, — приказал он.

Женщина рванулась к двери и вылетела из комнаты.

— А с коровой как же быть, товарищ военком?

— А что, больше негде взять?

— Никак нет. Все по продразверстке изъяли подчистую. Только у нее корова и осталась.

Комиссар задумался.

Его помощник насмешливо улыбался.

— Ну, ладно… — в конце концов сказал он. — Конфисковывайте. Но женщину не трогать. Голову оторву!

Когда за солдатом закрылась дверь, Яков рассмеялся.

— Напрасно вы так, товарищ комиссар, с подчиненными разговариваете. Солдат должен получать ясные, четкие приказы. А хуже всего то, что вы отменили мой приказ. Подчиненные не должны знать о разногласиях в руководстве.

Комиссар хлопнул ладонью о стол.

— Вот, если бы вас на ее место…

— Как сознательный гражданин Советской России, ептыть, на месте этой бабы я бы сам привел сюда свою корову, — хохотнул Яков, — вступил в комитет сельской бедноты да еще и дал бы всем красноармейцам по разу.

Он развалился в кресле и закурил.

— Вы думаете, что совершили доброе дело? Херня! Она со своими детьми все равно подохнет с голоду без коровы. Вы только замедлили этот процесс. А я хотел сделать его более легким и быстрым, — цинично заметил он.

— По-вашему, можно просто так взять и расстрелять, кого хочешь?

Яков встал с кресла и прошелся по комнате.

— Если он отказывается выполнить наши требования — да. Если это враг революции — да. Я обязан это сделать как представитель Советской власти, ептыть!

— Послушай! — Комиссар метнулся к помревкому, схватил его за грудки и, приблизив лицо, прошипел: — Пока что я твой начальник, понял? Я буду решать, кто враг, а кто друг. И прекрати материться — у тебя же, кажется, курс гимназии, — добавил он, уже отпуская Якова.

— Имейте в виду, товарищ комиссар, — одернув кожанку, сказал помревком спокойным голосом. — Хоть вы здесь человек новый, ваша нерешительность в борьбе с контрреволюцией уже вызывает настороженность. И если так будет продолжаться и дальше, я вынужден буду сообщить от этом начальству.

Он развернулся и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

Комиссар снял куртку, сделал еще одну самокрутку, сел за стол и обхватил голову руками.

Это был Никита Назаров.

Вадим находился в состоянии шока. Он держался из последних сил, но чувствовал, что еще немного нервного перенапряжения — и у него начнется настоящая истерика. Случилось самое гадкое и самое подлое, что только могло случиться. Директор школы поставил свою подпись под документом, в котором говорилось, что помещение бывшего стрелкового тира передается в аренду сроком на пять лет акционерному обществу закрытого типа «Рома», а все музейные экспонаты немедленно вывозятся — другими словами, выбрасываются на улицу…

Вадиму об этом решении никто не сообщил. Он сам узнал о нем, когда, закончив урок в десятом классе, спустился на цокольный этаж. Дверь музея была распахнута настежь, и какие-то незнакомые люди с сумрачными, неприступными лицами слаженно выносили в коридор наивные творения древних славян и складывали их в кучку у лестницы. Стены в тех местах, где висели живописные полотна, теперь зияли холодной пустотой. Фотографический портрет Николая Ивановича Боброва, безбожно затоптанный грязными подошвами башмаков, валялся на полу…

— Это что?! — закричал Вадим. — Что вы делаете?! Кто вы такие?!

— Кто мы такие, не твоего ума дело, — угрюмо ответил за всех низкорослый крепыш в шикарной кожаной куртке. — А что мы делаем, сам видишь. Отойди, мужик, не мешайся под ногами.

Через минуту Вадим ворвался в кабинет директора, держа под мышкой дневники купца Назарова — единственное, что он смог урвать с боем у странных людей с бандитскими рожами.

— Скорее вызывайте милицию! — потребовал он.

— Музей грабят! Вынесли уже почти все экспонаты!

Но директор, делая вид, что увлечен чтением каких-то важных бумаг, сохранял невозмутимое спокойствие и даже не подумал протянуть руку к телефонному аппарату.

— Простите, что вы сказали? — Он поднял глаза и окинул Вадима крайне незаинтересованным взглядом.

— Ограбление? Глупость, никто никого не грабит. Грузчики выполняют мое распоряжение.

— Какое еще распоряжение? — опешил Вадим, внезапно ощутив, что подкашиваются ноги. — Очнитесь, Пантелей Григорьевич! Там, внизу, творится черт-те что, а вы сидите…

— И вам советую присесть и успокоиться, дорогой мой. — Директор жестом пригласил Кротова за свой массивный стол Т-образной формы. — Понимаю и глубоко разделяю ваши чувства… Но в эпоху победившего капитализма, когда государство сократило финансирование учебных заведений на семьдесят процентов, когда педагоги месяцами не получают заработную плату… Ну, не мне вам объяснять, сами же ощутили все прелести экономических реформ на своей шкуре.

— До меня не совсем доходит смысл ваших слов… — растерянно произнес Кротов, продолжая стоять навытяжку перед директором. — При чем здесь реформы?… При чем здесь развитой капитализм?..