Что происходило? Почему музыка замедлилась, почему она обрела угрожающий синкопированный ритм?

Зажигательная песня духовых тоже замедлилась и изменила рисунок – теперь каждый третий такт звучал сильнее, чем три предыдущих. А участники торжества принялись раскачиваться взад-вперед, взад-вперед, и Маргон запел что-то на древнем языке, и Феликс присоединился к нему, а потом в хор вступил громовой бас Сергея. Тибо подвывал без слов, Хокан Крост, которого можно было безошибочно опознать, так как он один из всех присутствовавших был почти чисто белым, тоже гудел, раскачиваясь, – а со стороны собравшихся вдруг в кучку самок-гостей тоже послышался странный звук – не то гудение, не то стон.

Неожиданно Хокан метнулся мимо Феликса и Ройбена и стиснул Лауру обеими лапами.

Ройбен не успел даже шагнуть вперед. Лаура оттолкнула Хокана так, что тот врезался в котел и чуть не перевернул его; горячее содержимое взметнулось в нем, будто расплавленный металл.

Сергей, Феликс и Маргон яростно зарычали и в мгновение ока окружили Хокана. А тот вскинул лапы с выпущенными когтями, попятился и, выкрикнув грубым волчьим басом: «Это Модранехт!», громко, угрожающе зарычал.

Маргон покачал головой и откликнулся, пусть не столь громким, но таким грозным гортанным рыком, какого Ройбен еще не слышал ни от одного из морфенкиндеров.

Одна из самок вышла вперед и сильно, но с подчеркнутой игривостью толкнула Хокана обеими лапами. Он дернулся к ней; она молниеносно отскочила и неторопливой рысцой побежала вокруг костра. Хокан последовал за нею.

Было видно, что самцов, вышедших на защиту Лауры, отпустило напряжение.

Другая самка подошла и точно так же толкнула лапами Фрэнка, и тот, приняв предложение, отправился за нею.

Та же сцена повторилась еще несколько раз. За третьей из женщин отправился Феликс, за четвертой – Тибо. В погоню за одной из самок устремился даже неожиданно поддавшийся влечению Стюарт.

Лаура подошла к Ройбену; ее крепкие груди уперлись в его грудь, ее зубы деликатно прижали его горло, ее рычание заполнило его слух. Он попытался приподнять ее над землей, но она сама перебросила его через себя, и они, сцепившись в борцовском захвате, откатились под каменную стену, в тень.

Он пылал от влечения к ней, он хватал ее горло раскрытой пастью, облизывал ее уши, шелковый мех на ее лице, с силой нажимал языком на ее язык, на черную мякоть ее рта.

В следующий миг он вошел в нее, вторгся с тугие влажные ножны, оказавшиеся куда более глубокими и мускулистыми, чем были у нее в человеческом обличье; они сомкнулись вокруг него с такой силой, что почти – но только почти! – причиняли ему боль. Его рассудок исчез напрочь, растворился в животном, в лоне животного, и это животное, это животное, настолько походившее на него, это могучее и грозное животное, которым стала Лаура, принадлежало ему так же беспредельно, как он принадлежал ей. Ее мускулистое тело сотрясалось под ним в спазмах, пасть широко раскрылась, и из нее вырывался хриплый рев, который Лаура не могла и не хотела сдерживать. Он полностью отдался потоку охватившей его страсти.

Тишина. Беззвучный слабый серебряный дождь. Лишь потрескивание костра, где медленно прогорала сложенная в громадную поленницу куча толстых бревен.

Музыка сделалась негромкой, вкрадчивой, как дыхание дремлющего зверя, а они, Лаура и Ройбен, и впрямь задремали. Укутавшись в тени, привалившись к стене, они лежали в объятиях друг дружки, и их сердца бились одно о другое. В волчьей шкуре не могло быть наготы – лишь одна ничем не ограниченная свобода.

У Ройбена в голове все смешалось, он ощущал себя немного пьяным, и его клонило ко сну. По поверхности его разума проплывали слова – люблю тебя, люблю тебя, люблю неистощимого зверя в тебе, во мне, в нас, люблю тебя, – он ощущал тяжесть Лауры, привалившейся к его груди, его когти глубоко вонзились в спутанную гриву на ее голове, к нему прижимались ее горячие груди, такие же горячие, какими они были, когда она пребывала в женском, человеческом облике, горячее, чем все остальное ее тело, и, так же как и в прежние времена, он чувствовал ее женский жар своим бедром. Ее слабый чистый запах, который вовсе даже и не был запахом, заполнял его ноздри и его сознание. И это, казалось ему, опьяняло сильнее, чем пляска, чем охота, чем убийство, чем любовный порыв – это странное состояние, будто приостановились и все тревоги, и само время, и остался лишь зверь, легко, без всякого усилия проваливающийся в эту бесформенную дремоту, полусон, где смешались взбудораженные ощущения и оцепенение удовлетворенности. Всегда бы так – чтоб трещал и плевался искрами гигантский костер Йоля, чтобы тело овевал холодный порывистый ветер, чтобы сыпался мелкий дождь, ну, даже не то чтобы дождь, а изморось, и все это осталось бы потаенным, скрытым за семью печатями для них с Лаурой, вдвоем.

А будет ли она любить меня завтра?

Он резко открыл глаза.

Музыка ускорилась, вновь сделалась танцевальной, зазвенели тамбурины, и, уронив голову набок, он увидел между собой и взмывающим к небу пламенем пляшущих Лесных джентри. Вырисовываясь черными силуэтами на фоне огня, они танцевали, держась за руки и кружась как с незапамятных времен танцевали добропорядочные крестьяне, когда они легко пробегали, а потом останавливались, чтобы покружиться в очередном пируэте, контуры их гибких изящных тел красиво вырисовывались перед стеной пламени, а они смеялись, взвизгивали, перекликались. А песня, которую исполняли великолепные сопрано, теноры и баритоны, звучала то громче, то тише, то быстрее, то медленнее – в такт фигурам танца. Иногда кто-то из них вдруг начинал дрожать, как будто сейчас растворится, но тут же фигура вновь обретала телесность и продолжала громко топать каблуками по утоптанной земле.

Он рассмеялся от удовольствия, глядя на их пляски, на взметающиеся пряди длинных волос, на взметающиеся юбки женщин, на детишек, водивших хороводы вокруг взрослых.

А потом к ним начали присоединяться морфенкиндеры.

Вот среди них закружился и запрыгал Сергей, и тут же неподалеку возникла столь же безошибочно распознаваемая фигура Тибо.

Ройбен медленно очнулся и принялся будить Лауру жаркими поцелуями.

Поднявшись на ноги, они присоединились к остальным. Теперь звучала очень старомодная – или лучше сказать: старинная? – кельтская музыка, которую вели прежде всего скрипки и какие-то струнные со звуком ниже и мрачнее, чем у скрипок, а ко всему этому то и дело присоединялся чистый металлический звон цимбал.

Теперь он был пьян. Совершенно пьян. Пьян от меда, пьян от недавней любви, пьян от сожранного заживо кабана – пьян от всей этой ночи и от языков трещащего пламени, которые непрерывно плясали у него перед глазами. Порывы ледяного ветра, врывавшиеся на площадку, снова и снова взъяряли пламя, а Ройбена дразнили прохладой висящих в воздухе мелких капель дождя.

М-м-м-м… Какой-то запах в порыве ветра, запах, примешивающийся к запаху дождя. Человеческий запах? Невозможно! И нечего тревожиться. Нынче – Модранехт.