Когда наблюдатель делал шаг вбок, полуприкрытые глаза статуи как будто следили за ним. Складки одеяния тяжело ниспадали с колен, отполированных частыми прикосновениями.

– Есть ли у скульптуры название? – спросил Холмс.

Он снова сделал шаг влево, затем вправо, чувствуя, как глаза из-под капюшона отмечают его движения.

Адамс опустился на скамью напротив памятника и закинул ногу на ногу:

– Я хотел назвать ее «Упокоение», но это было бы не совсем правильно, да? Как раз покоя-то в ней нет… или есть что-то большее. Мой друг Ла Фарж называет ее «Кваннон», по японскому имени китайской Гуаньинь. Петрарка сказал бы: «Siccome eterna vita è veder Dio».[25]По-моему, настоящий художник должен был оставить ее безымянной, чтобы не ограничивать возможные толкования.

– Скамья? – спросил Джеймс, поворачиваясь к Адамсу.

– Ее спроектировал Стэнфорд Уайт, он же решил, как посадить деревья, и в этом ушел от моего первоначального восточного замысла еще дальше, чем Сент-Годенс. Зимой девяностого рабочие Уайта закрыли все навесом больше чем на месяц. Однако крылья грифонов… совсем не та традиция Шакьямуни, которую мы с Ла Фаржем имели в виду. Хотя, я думаю, эта скульптура – очень сент-годенсовская, лучшее выражение его творческого гения.

Джеймс вновь повернулся к статуе и спросил:

– А у Сент-Годенса есть для нее название?

– Несколько, – ответил Адамс. – Последнее, которое я слышал в ответ на чей-то вопрос, было «Загадка будущей жизни», но он сам понимает, что это не годится. Сент-Годенс говорит на языке камня, не на языке слов.

– «Я искуситель и сомненье», – проговорил Джеймс.

– Да, – согласился Адамс.

– Я не узнаю цитаты, – сказал Холмс.

– Стихотворение Эмерсона «Брахма», – ответил Генри Джеймс и прочитал на память:

Убийца мнит, что убивает,

Убитый мнит, что пал в крови, —

Ни тот и ни другой не знает,

Куда ведут пути мои.

Забвенье, даль – мои дороги,

Мне безразличны тьма и свет;

Во мне – отверженные боги,

Величий и падений след.

Кто прочь стремится в самомненье,

Тому я сам даю полет;

Я искуситель и сомненье,

Тот гимн, что мне брамин поет.

Ко мне стремятся боги тщетно,

Священных Семь, – но в тишине

Добро творящий незаметно

Придет и без небес ко мне![26]

Холмс кивнул.

– Когда я был в Индии и пытался медитировать под священным деревом бодхи, которое к нашему времени усохло так, что стало не больше сучка, – сказал Адамс, – я написал стихотворение, пытаясь выразить в нем воистину трансцендентный миг. Мне это удалось еще хуже, чем Эмерсону.

– Прочтите нам стихотворение, Генри, – попросил Джеймс.

Адамс замотал было головой, потом закинул руки на спинку скамьи и прочитал тихо:

Жизнь, Время и Пространство, Разум, Мир

Кончаются, где начались, – в единой Мысли

О Чистоте Молчания.

Затем громко расхохотался, так что Джеймс и Холмс даже вздрогнули.

– Извините, – проговорил он минуту спустя, – просто стихотворение Эмерсона напомнило мне строчки, которые Кловер написала в письме к отцу зимой… восемьдесят восьмого, если не ошибаюсь. Наверное, я смогу привести их на память: «У нас была настоящая старомодная метель, и теперь все катаются на санках. Будь здесь Ральф Уолдо Эмерсон, он бы написал про отъезженные ноги – величий и падений след».

Холмс и Джеймс тихонько рассмеялись. Затем Джеймс поймал взгляд Холмса и сказал:

– Я немного прогуляюсь среди надгробий. Скоро вернусь.

Как только Джеймс протиснулся в узкий проход между деревьями, Адамс промолвил:

– Мистер Холмс, теперь нам с вами надо поговорить всерьез.

* * *

– Я знаю, зачем вы здесь, Холмс, – сказал Адамс. – Зачем вы приехали в Вашингтон. Зачем притащили с собой бедного Гарри.

– Хэй вам сказал. – Холмс, положив обе руки на трость, подался вперед, к сидящему Адамсу.

– Нет. Не сказал… пока. Но скажет. Джон не позволит мне долго выглядеть дураком. Мы с ним больше чем друзья, Холмс. Мы как братья.

Холмс кивнул, гадая, как много Адамс знает или подозревает.

– Однако я сразу понял, что вы приехали разрешить так называемую загадку открыток, которые приходят оставшимся в живых «сердцам» в годовщину смерти Кловер. Итак?

– Разгадал ли я ее?

– Да. – Короткое слово рассекло душистый утренний воздух, словно удар хлыста.

– Нет, – ответил Холмс. – Я знаю, что открытки напечатаны на машинке Сэмюеля Клеменса. Я просмотрел список его гостей с Рождества восемьдесят пятого года по декабрь восемьдесят шестого – время, в которое были напечатаны открытки.

– И сузили список?

Холмс раскрыл ладони, не отрывая одну руку от набалдашника трости.

– У Клеменса ночевали Ребекка Лорн и ее кузен Клифтон. Как и Нед Хупер. Как и все остальные оставшиеся «сердца», исключая Кларенса Кинга. В том числе вы, мистер Адамс.

Адамс сухо кивнул:

– Вы действительно подозреваете Ребекку Лорн?

Холмс вытащил из кармана фотографию и, подойдя ближе, отдал ее Адамсу. То был вырезанный из программки Польской оперы снимок британской примадонны Ирэн Адлер.

– Возможно, это та же дама, – сказал Адамс. – Трудно сказать из-за театрального грима и прически. Мисс Лорн одевалась куда скромнее.

– Это та же дама, – ответил Холмс.

– Что с того? Снимок ничего не доказывает.

– Откуда вы знаете, зачем я здесь, если Хэй и Джеймс вам не говорили? – спросил Холмс. – Нед Хупер, я полагаю.

Адамс улыбнулся, вернул ему фотографию и скрестил руки на груди:

– Я был привязан к Неду Хуперу, и весть о его смерти в прошлом декабре стала для меня тяжелым ударом. До того Нед почти каждый год приходил ко мне и умолял обратиться в полицию по поводу так называемой загадки декабрьских открыток. На позапрошлый Новый год он обещал… угрожал… если я не приму мер, отправиться в Лондон к прославленному сыщику Шерлоку Холмсу.

– И что вы ему ответили?

– Кажется, я сказал, что прославленный сыщик Шерлок Холмс – вымышленное лицо.

Холмс кивнул. Довольно долго оба молчали. Где-то за зеленой древесной стеной по кладбищенской аллее проехал экипаж, и цокот копыт затих вдали.