Джеймс уловил нескрываемую иронию в тоне Холмса и поспешил объяснить, что Адамс – человек весьма либеральных взглядов, но евреи, увы, его пунктик.

Холмс, не дослушав оправданий, взмахнул тростью:

– Не важно, Джеймс. Многие англичане тоже инстинктивно ненавидят евреев, хотя, конечно, в вашей стране этот предрассудок меркнет в сравнении с тем, что восемь миллионов негров не признаются за граждан и даже за полноценных людей.

Джеймс чуть было не сказал: «Только не здесь, на Севере», потом вспомнил, что они в Вашингтоне, который никогда по-настоящему к Северу не относился. В памяти с неожиданной, почти сокрушительной силой всплыл весенний день – двадцать третье мая тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, – когда он сознательно не пошел смотреть, как брат Уилки марширует по Бикон-стрит со своим полком, знаменитым Пятьдесят четвертым Массачусетским черным под командованием молодого (и, разумеется, белого) полковника Шоу. Генри Джеймс лоботрясничал в Гарварде, читал романы и прогуливал лекции по юриспруденции, однако в тот день занятия отменили, чтобы студенты проводили Массачусетский полк на фронт, и все равно Джеймс остался у себя в комнате с книгой. Позже он узнал, что его старший брат Уильям, хоть и был тогда в Гарварде, поступил так же. Джеймс не сомневался, что Уильям, в точности как он, не сумел бы объяснить, отчего не пошел с родными, друзьями и незнакомцами провожать полк.

На мгновение писателю стало стыдно, что он во вчерашнем споре сослался на раны, полученные в боях Уилки и Бобом. Уилки испытывал такие невыносимые муки, лежа день за днем на залитой кровью походной койке у входа, и проявил такую отвагу, вернувшись потом в строй, что эти переживания навсегда изменили Генри Джеймса. Он упрекал себя, что привел страдания брата в качестве аргумента.

И все же, повторись сегодня двадцать третье мая тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, он снова не пошел бы смотреть, как Уилки и его солдаты, веселые, здоровые, исполненные боевого духа, под плещущими знаменами маршируют к поезду, который отвезет их на войну.

Из задумчивости Джеймса вывел резкий звук – Холмс ударил металлическим наконечником трости о дорожку.

– Мы должны допустить – если Адамс играет честно, а вы сказали, так оно, вероятнее всего, и есть, – что его загадка относится скорее к сегодняшней беседе, чем к вчерашней за обедом.

– Да, вероятно, – ответил Джеймс, чувствуя внезапную усталость. – Однако не забывайте, я пропустил часть вашего разговора на могиле Кловер, когда уходил пройтись.

– Да, – сказал Холмс и круто свернул с дорожки на траву.

Джеймс увидел впереди плотную стену деревьев у памятника Кловер и спросил:

– Вы думаете, монумент может быть подсказкой?

– Думаю, что там есть скамья, на которой я могу посидеть и покурить, пока мы размышляем, – ответил Холмс.

Они молча подошли к монументу сзади, и Холмс, глядя на вертикальную гранитную плиту, проговорил:

– Странно… Адамс сказал нам обоим, что это – важная сторона памятника.

Он тронул гранит тростью.

– Ничего странного. Какой бы впечатляющей ни была скульптура Сент-Годенса по другую сторону, именно обручальные кольца по эту… – Джеймсу пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до переплетенных колец, – символизируют годы их брака, которому и посвящен мемориал.

– Да, конечно.

Холмс закинул трость на плечо и принялся, щурясь, изучать гранитную плиту, на которой уже лежала густая тень. Джеймсу подумалось, что сыщика не слишком убедил его ответ.

Холмс обошел памятник и шагнул в просвет между деревьями. Шестиугольная площадка, скамьи и статуя были уже погружены во тьму. Сыщик сел прямо напротив статуи, поставил тяжелый мешок рядом на скамью, положил трость, скрестил ноги и принялся заново раскуривать трубку.

– Что я пропустил, пока вы разговаривали без меня? – спросил Джеймс.

Холмс выпустил клуб табачного дыма:

– Я показал ему фотографию оперной дивы Ирэн Адлер, которая, я убежден, играла роль Ребекки Лорн в последние месяцы перед смертью Кловер. Адамс ответил, что не может определить, та ли женщина. Он попросил прекратить расследование, я возразил, что у меня есть обязательства перед клиентом, на что Адамс послал меня к черту и…

– Послал вас к черту?!

Джеймс даже не пытался скрыть, что шокирован. На Генри Адамса, которого он знал долгие годы, такое ничуть не походило.

– Послал меня к черту, – повторил Холмс, – и объяснил, что хоть и был привязан к Неду, брату Кловер, безумие у Хуперов в крови. Фактически он дал понять, что в расследование меня втравил сумасшедший. Открытки, которые приходили пяти «сердцам» шестого декабря, по словам Адамса, напечатал Нед Хупер…

– У него есть доказательства? – спросил Джеймс.

Гипотеза представлялась ему правдоподобной… куда более правдоподобной, чем любая другая.

– Нет, – ответил Холмс. – Он просто так думает.

– Было еще что-нибудь?

Холмс раскрыл ладони, и Джеймсу представились белые голубки, улетающие во тьму.

– Нет. Затем он предложил мне разрешить загадку, и тут вернулись вы.

– Как-то не…

– Помолчите, пожалуйста! – рявкнул Холмс.

В первый миг Джеймс решил, что сыщик услышал приближающиеся шаги, и приготовился второй раз за сегодня увидеть Генри Адамса. Но нет, никто не показался в просвете между деревьями, и стало ясно: сыщик требует тишины для раздумья.

Джеймс глянул на скульптуру напротив, и, хотя такое было невозможно – голова статуи была ниже древесных крон и каменной плиты за ней, – ему почудилось, будто закутанная бронзовая фигура едва заметно светится в темноте.

Холмс курил и думал минут двадцать. Джеймс находил приятными тишину и покой, хотя сгущающаяся тьма немного его пугала. Он вздрогнул, когда Холмс довольно громко произнес:

– «Много раз за эти два года сидел я здесь, незримый и неслышимый для всех, и наблюдал за людьми, которые впервые видели памятник. Диапазон их высказываний был чрезвычайно широк – от любопытных до грубо-ребячливых».

– Что?! – воскликнул Джеймс. – Я думал, вы раньше здесь не бывали!

– Да, – ответил Холмс. – Не бывал. Это сказал сегодня Адамс – нам обоим.

– Ах да, – проговорил Джеймс, обращая свою мощную память вспять, словно луч прожектора. – Это в точности его слова.

– «Много раз за эти два года сидел я здесь, незримый и неслышимый для всех, и наблюдал», – цитируя Адамса, Холмс развел руки, словно охватывая все три скамьи, составлявшие половину шестиугольного периметра. – Где он мог слушать и наблюдать, оставаясь незримым и неслышимым?

– Я понял так, что он украдкой подглядывал за людьми, в то время как они не обращали на него внимания, – сказал Джеймс. – И что он ловил их реплики.